Марк обнял ее и чмокнул в щеку:

— Тогда мы все вместе должны заниматься этим!

Пианино прибыло через несколько дней, и в здание его внесли на спинах два невероятно старых человека. Пианино поставили в комнату Марчеллы. Она посмотрела на него так же, как и на Марка, как и на еду, которую ставили перед ней. Это был еще один предмет, только больше, чем другие.

Когда Марк заиграл, Санти заметил, что она успокоилась, даже заинтересовалась, взгляд ее, казалось, перестал быть столь безучастным, руки перестали двигаться. Но мечта Марка, что она узнает его при первых же тактах сюиты Дебюсси, так и оказалась мечтой. Вместо этого она часами слушала музыку, но никак на нее не реагировала. Однако им сообщили, что музыка, проникая в другие помещения скорбного дома, утешает и успокаивает многих других тревожных больных. Марк каждый день приходил к матери и подолгу играл ей.

К сумеркам он совершенно выбивался из сил. Санти показывал ему остров, пригласил его в свой дом в Дее и в свою квартиру в Пальме, но Марк не мог надолго оставлять Марчеллу и думал лишь о том, какая еще пьеса может пробудить память Марчеллы или какое ключевое слово может коснуться ее рассудка.

Он остановился в маленьком отеле неподалеку от клиники. Санти отвозил его в ресторанчики в Дее или в Пальме, где они обедали, предпочитая простую каталонскую кухню. Иногда Марк, правда, заказывал китайские блюда. Из международных телефонных кабинок он звонил Эми и Колу, рассказывая о своих успехах. Он позволил Эми сделать достоянием гласности только то, что Марчелла Балдуччи-Уинтон найдена, что она пострадала в аварии и теперь медленно поправляется в одной из клиник на Майорке. Из издательства «Вольюмз» шел поток поздравительных открыток, к которым прилагались письма Скотта, информирующего Марчеллу о небывалых тиражах ее книг.

— Ты долго собираешься оставаться там? — всякий раз, когда Марк звонил ему, занудно спрашивал Кол.

— Пока она не выздоровеет, — твердо отвечал Марк.

Иногда он не мог не сокрушаться, что так изматывается. Иногда он ненавидел это существо, которое было его матерью, желая втрясти в нее обратно ее душу и разум, заставить ее насильно стать той мамой, которую он знал.

Когда наступили теплые майские дни, Марк ощутил, что единственный явный прогресс наметился в его фортепьянной игре. Но как они ни желали того, никаких видимых улучшений в состоянии Марчеллы явно не наступало. Зато укрепились отношения между двумя мужчинами, потому что Марк начинал чувствовать неохотно растущее восхищение Санти. Поскольку Санти был единственной душой, знакомой ему на Майорке, и поскольку им приходилось проводить вместе долгие вечера, беседуя об искусстве, о музыке, о путешествиях, они почти помимо воли начинали нравиться друг другу. В Марке было слишком много от Марчеллы, чтобы Санти мог таить на него злобу, к тому же оба стремились лишь к тому, чтобы вылечить Марчеллу, а это сближало их.

— Неужели тебя действительно соблазняла идея стать монахом? — спросил как-то Марк Санти за ужином.

Санти улыбнулся, потягивая «Пало», майоркский ликер, вкус которого казался теперь приятным и Марку.

— Вот уж не думаю, Марк, — ответил он. — Слишком уж мне нравились иные соблазны…

— Я понимаю, о чем ты, — солгал Марк.

Обычно Санти рано отвозил Марка в его отель или тот уезжал на такси, проводя долгие ночные часы за сочинением длинных писем друзьям в Нью-Йорк и Болонью. Соблазны жизни не были тем, что он понимал, хотя у него и был облик мудреца. Отношения между людьми были таинственны и неизвестны ему. Его желания, спрятанные глубоко, еще ждали своего часа, чтобы пробудиться, ждали, когда он повзрослеет и осознает их.

Он предпринял попытки возвращения памяти своей матери со смутным ощущением, что на это потребуются недели, а может быть, и месяцы. К концу мая, после того как почти каждый день в. течение трех месяцев они работали с ней, Марк и Санти разговаривали с главным врачом клиники, и все вместе вынуждены были признать, что изменений в состоянии Марчеллы не наблюдается. Музыка успокаивает ее, но этого можно добиться и с помощью обычного стереомагнитофона. Марк немедленно отправился в Пальму и купил стереосистему вместе с записями ее любимых композиторов.

В клинику он вернулся со всеми своими покупками на такси. Санти сидел и разговаривал с Марчеллой, чье лицо оставалось по-прежнему безучастным.

— Я сдаюсь, — объявил Марк, устраивая свой громоздкий груз у Марчеллы на постели. — Когда я покупал это, я понял, что совсем и не нужен ей здесь. Если она будет слушать просто записи, ничего не изменится.

Санти посмотрел на него печально и понимающе.

— Глупо утверждать, что в ней происходят какие-то изменения! — продолжал, словно убеждая самого себя, Марк. — Доктор сказал, что в подобном состоянии и в добром здравии она может жить и жить долгие годы. Если так оно и есть, я не могу только и делать, что играть для нее на пианино день за днем.

Санти вновь перевел внимательный взгляд на Марчеллу.

— Ты должен поступать так, как считаешь нужным, — тихо сказал он.

Марк установил стерео и заправил кассету. Нежные звуки «Дафниса и Хлои» Равеля полились в комнату. Марчелла слабо улыбнулась.

— Видишь? — закричал Санти. — Музыка заставляет ее улыбаться!

Марк кивнул:

— А я что говорю — кассета справляется с этим не хуже меня.

В этот вечер они вместе ужинали в маленьком каталонском ресторанчике в Дее, где Санти с Марчеллой впервые обедали два года назад.

— Ты хочешь оставить ее здесь? — спросил Санти, когда им принесли суп. — Ты не собираешься забрать ее назад в Нью-Йорк, в привычную обстановку?

— Да, — вздохнул Марк. — Я думал об этом. Однажды я так и поступлю. Возможно, когда мы совсем отчаимся. К тому же она так хорошо здесь выглядит, да и…

Мужчины обменялись взглядами.

— Ну, она больше не моя мать! — оправдываясь, воскликнул Марк. — Ее дух, ее личность, ее душа— все это покинуло ее тело. Мы занимаемся самообманом, Санти. Это просто ее оболочка.

— Нет… — Голос Санти зазвучал низко и мудро. — Ее глаза меняются, когда ты играешь, готов поклясться!

— И что же? спросил Марк. — У собак уши улавливают звуки, которых мы не различаем, — и что это доказывает? Ничего это не значит.

После ужина они медленно прогуливались по центральной улице Деи. Санти был тих и молчалив.

— Ты просто не понимаешь, Санти. — Марк придерживал его за руку, чтобы повернуть и взглянуть ему в лицо. — Я так сильно люблю ее, что это убивает меня! Я начинаю ненавидеть ее из-за этого тупого выражения на ее лице. Не хочу я такой запомнить свою мать!

— Ты считаешь, мне хочется запомнить ее такой? — парировал Санти. — Но я буду продолжать заботиться о ней. Это будет моей личной привилегией. Она была самым чудесным человеком, которого я встретил в жизни. Благодаря ей я так много узнал о… ах, о жизни и любви, о многом…

Марк присел на каменную скамейку, уткнув подбородок в скрещенные руки.

— Мне нужна передышка, чтобы отдохнуть от тысячекратных повторений каждый день «Кто я?», Санти. — Он застонал. — Обещаю, что вернусь. Я не брошу ее.

— Когда ты уезжаешь, Марк? — спросил Санти.

— Через несколько дней, наверное. Обещаю, что я вернусь.

Санти, улыбаясь, покачал головой:

— Тебе не нужно ничего обещать мне, Марк. Я не могу смириться с поражением, поэтому я остаюсь. У меня есть небольшой участок земли возле дома, я продам его. Может быть, начну работать вместе со своим другом, у которого своя галерея в Пальме. Так что я смогу быть с твоей матерью каждый день или почти каждый день. Я присмотрю за ней.