— только одни выступают за необходимость повторения украинских событий в России, а другие против. Но так ли очевидно стремление Запада, и прежде всего США, к поддержке процедуры свержения режима Путина под общедемократическими лозунгами? Не получится ли так, что, оказавшись в плену стереотипов, мы перенесем особенности Украины на совершенно непохожую российскую почву? Режим Путина крайне выгоден мировой элите: именно Путин активизировал ликвидацию остатков советской системы в социальной сфере, именно Путин дал согласие на размещение войск США на территории СНГ. Фактически Россия при Путине безвозмездно отдает свои природные богатства США, вкладывая выручку от продажи нефти в американские ценные бумаги, которые могут в одночасье потерять свою ликвидность»[70].

На самом деле, как поясняет Ремизов, в контексте строительства нового мироустройства для Запада совершенно неважно, кто более эффективно радеет о его интересах — Шеварднадзе или Саакашвили, Кучма или Ющенко: «С точки зрения геополитики влияния и вообще политики интересов, режимы Кучмы и Шеварднадзе для Соединенных Штатов практически ничем не хуже и не лучше новых «революционных» режимов. От постсоветской бюрократии США могли получить все, что хотели. Но суть империи в том, чтобы разрешать кризисы легитимности, подтверждая свое качество гаранта миропорядка, «метасуверена». В зонах вакуума легитимности империя не строится на «прагматической» логике рассуждений о том, кто наш, а кто не наш «сукин сын». А мы, повторяю, все еще в зоне вакуума — «в условиях, сложившихся после распада огромного великого государства», как и сказал президент».

На то, что результатом «оранжевой революции» должно стать возникновение власти с совершенно новым источником легитимности и даже возникновение «нового народа», настойчиво обращают внимание западные СМИ, что говорит о наличии продуманной политико–философской доктрины. В множестве сообщений о событиях на Украине прямо писалось, что украинцы стали «политической нацией» и перестали быть постсоветским народом. Можно предположить, что именно ощущение такого поворота, угроза утраты символической связи с тысячелетней страной привели к такому моментальному расколу населения Украины на две части.

Р. Шайхутдинов говорит об этом разрыве прежней (тоже прозападной!) власти Украины с теми, кто надел «оранжевые» шарфы: «Для нового народа у оппозиции существует внестрановая легитимизация: США, например, заранее объявляют, что выборы нелегитимны, и признают они только победу оппозиционного кандидата. Так другой народ приобретает легитимность извне».

Разумеется, что «революция как спектакль», приводящая к свержению власти толпой, подпавшей под интенсивное воздействие эффективных культурных средств, представляет собой лишь первый этап глубокого преобразования всей государственности, хотя и этап исключительно важный. Поэтому вовсе нет гарантии, что созданный с помощью технологических манипуляций «народ–гомункул» обретет собственную жизнь, которая будет продолжаться и после завершения «оранжевой революции». Для этого требуется изменение многих социальных, экономических и культурных условий, которые складываются исторически в ходе «молекулярной» деятельности населения и данной территории, и сопредельных стран, и Запада[71].

М. Ремизов пишет о технологии интеграции постсоветских стран в Новый мировой порядок: «Исходя из этого и следует, на мой взгляд, прочитывать исторический смысл «бархатных революций». Режимы, выходящие из их горнила, по структуре своей легитимности уже не являются «постсоветскими»: их утверждение связано со сломом инерции и выходом на сцену мобилизованного массового субъекта. Или выкатыванием на сцену его муляжа.

В случае политического успеха массовой мобилизации, независимо от того, насколько она «постановочна», конструкт становится реальностью, и «революция» может быть признана состоявшейся. Это вполне относится и к украинскому сценарию смены власти: революция имела место, обозначено определенное событие в области легитимности. Вопрос, однако, в том, какова природа новой легитимности. Было бы большой ошибкой отвечать на этот вопрос по шаблону классического, современного понимания революции — и поспешно говорить, например, о появлении «гражданской нации» как субъекта украинского государства».

Действительно, пока нет оснований считать, что «оранжевые» станут «субъектом украинского государства». Майдан подмели, студенты разошлись по аудиториям, селяне западных областей вернулись к своему разбитому корыту. Но и утверждение, что в случае политического успеха «оранжевого» спектакля «конструкт становится реальностью» (даже если это муляж), требует проверки временем. Очень может быть, что ощущение всесилия новых политических технологий есть лишь психологический эффект от успеха ряда однотипных «блиц–революций» — ведь столь же непобедимой казалась армия фашистской Германии в ее блиц–войне в Европе и летом 1941 г. в СССР.

Здесь мы подходим к самому актуальному для нас практическому вопросу. Р. Шайхутдинов фиксирует то, что давно уже стало очевидным, но что не осмеливаются открыто признать российские политики: «Схемы, по которым действовала и действует оппозиция в Сербии, Грузии, а теперь на Украине, настолько близки, что можно уверенно сказать: мы имеем дело с новым, осознанно применяемым механизмом реализации внешней политики США и Европы; с новым механизмом захвата власти в посткоммунистических странах».

«Оранжевая революция» на Украине обнаружила крайнюю уязвимость традиционного для XX века «цивилизованного» национального государства против действий, инспирируемых и поддерживаемых из метрополии сил глобализации (Запада). Государства советского и постсоветского типа, идущие на сближение («конвергенцию») с Западом, структурно и функционально беззащитны против таких революций. За длительный срок (3—4 года), прошедший после предыдущей совершенно аналогичной революции в Сербии, они не могли понять ее уроки и мобилизовать собственные ресурсы для предотвращения назревающей революции у себя дома. Даже после того, как стереотипная революция произошла в Грузии, сторонники Януковича были уверены, что ничего подобного на Украине произойти не может (потому что «Украина — не Грузия»).

Р. Шайхутдинов пишет: «Эти проявления иного типа власти просто невидимы, как для политтехнологов, так и для представителей правительства. США и Европа достигают своей цели по присоединению к новому имперскому порядку все новых областей и стран непостижимым для российских (украинских, сербских…) властей способом. Они понимают и вычисляют наши действия, а мы их вычислить — не можем».

Опыт 2004—2005 гг. показал, что структура и культура общества Украины (как части бывшего СССР) за 20 лет перестройки и реформы изменились настолько, что критическую массу граждан можно организовать и активировать для революции («убийства государства»), направленной на «виртуальную» цель.

Иными словами, стало возможно на короткий срок создавать высокоорганизованную политическую силу, готовую свергнуть государственную власть — без какой–либо осознанной социальной цели, без большого проекта и без связной идеологии. Даже без ясного образа иной государственности, приходящей на смену «убиваемой».

А. Бузгалин, наблюдавший события на Майдане, пишет: «Разные люди, разные мнения. У большинства никаких четких политических и социально–экономических позиций. Большинство хочет одновременно и честный частный бизнес, и определенные социальные гарантии. Четко сформулировать свои взгляды на то, каким хотели бы видеть будущее Украины, как правило, не могут, но совершенно четко и однозначно хотят честной и подконтрольной народу власти. При этом в большинстве верят в Ющенко. Некоторые понимают, что за Ющенко тоже стоят олигархи («А как же без них?» — довольно типичное мнение), но считают это не главным. И практически все неравнодушны к тому, что происходит на их Родине»[72].

Потсоветские политики Украины, чье мышление сформировано историческим материализмом, не