Ратко куда-то исчезает и, вернувшись, берет меня под руку и тянет в соседнюю комнату.

— С тобой очень хочет познакомиться Шмидт.

— Что это за зверь и почему ты говоришь о нем с таким придыханием? Кто он такой?

— Ты не знаешь, кто такой Шмидт? Это, брат, человек… Что за человек Шмидт, я так не знаю и до сих пор. Тогда подумал, что, вероятно, какая-нибудь звезда с балканского небосклона, и министерство расценивает его по принципу сильнее кошки зверя нет», хотя, как потом заметил, и все немцы относились к нему с большим уважением. За столом куда мы подходим, сидит несколько человек. Во главе этот самый Шмидт. Высокий, очень полный, как и все сидящие за столом, немало выпивший.

Знакомимся. Разговор заводится изысканно великосветский. Господин Шмидт очень обеспокоен тем, нравится ли мне дворец Шёнбрун. Дворец мне нравится очень. Его также волнует, понравился ли мне съезд. Я успокаиваю его, говоря, что и съезд мне тоже очень понравился.

— Очень, очень интересный, — соглашается и он, и потом после некоторого молчания: — Ваш переводчик говорил сегодня, что вы хотели бы выступить на съезде с докладом.

Я отвечаю, что у меня было такое желание и что я действительно просил переводчика справиться, можно ли выступить, но мне ответили, что такой возможности нет. Но выступить не с докладом, к которому я не готовился, а просто высказать несколько мыслей, которые, мне казалось, высказать стоило бы.

— Очень интересно, — сочувственно вздыхает он. Кто-то из присутствующих почтительно докладывает Шмидту, что докладчики, как правило, записываются за полгода до созыва съезда и президиуму даются предварительно тезисы их речей или тексты целиком.

— Очень интересно, — он все никак не может переменить пластинку. Потом неожиданно оживился: — Так представитель генерала Власова ведь не хотел читать большого доклада. Он, вероятно, хотел приветствовать съезд, и для этого не нужно никаких тезисов.

Я отвечаю, что имел в виду не приветствие, которое, само собой понятно, тоже могло бы иметь место, а нечто другое.

— А что же именно? — кажется, искренно на этот раз заинтересовался он.

— Я хотел сказать… хотя, впрочем, мне кажется, сейчас уж не стоит. И обстановка, и время не соответствуют этому.

— Нет, нет, это очень интересно. Мы очень просим вас, если, разумеется, вам не трудно, — говорит он вялым голосом.

— Мне ни капельки не трудно, и если вам, действительно, интересно, то могу и сказать.

— Просим, просим, — говорит он, приглашая взглядом окружающих присоединиться к его просьбе.

Разговор, по-видимому, привлек давно и внимание соседних столиков и проходящих между ними к буфету журналистов. Я чувствую, что за моей спиной стоит несколько человек. Неожиданно наступает тишина.

— Я хотел сказать, что все разговоры о спасении Европы, которые я слышал здесь на разных докладах в течение двух дней, разговоры о дивизиях и пулеметах, которыми, будто бы, можно задержать коммунизм, — это разговоры не на тему. Коммунизм пулеметами остановить нельзя.

— Очень интересно, — опять оглядывает Шмидт присутствующих, как бы приглашая присоединиться к его оценке.

Я говорю медленно, с трудом подбираю слова, первый раз в жизни говорю на эту тему по- немецки.

— Дальше я хотел сказать, что коммунизм можно остановить только идеей более человечной, светлой и здоровой.

— Очень интересно…

— Дальше я хотел сказать, что ключ к спасению Европы — есть. Что ключ этот в наших руках, в русских руках, в руках Русского Освободительного Движения, возглавляемого генералом Власовым.

Он смотрит немного вопросительно, приподняв бровь и наклонившись всем телом в сторону.

— Еще я хотел сказать, что этот ключ мы не нашли и не получили в подарок. За право обладания этим ключом мы, русский народ, заплатили большую цену в тридцать миллионов человеческих жизней и четверть века тяжелого рабства…

Господин Шмидт, кажется, находит, что дальше уж не так интересно. Он смотрит на окружающих и как будто старается уловить их реакцию, чтобы потом реагировать так и самому. Выпитый ли алкоголь, хотя пил я немного, чувство ли неприязни и какой-то глубокой обиды подхватывает меня и я неожиданно сам для себя кончаю:

— Еще я хотел сказать, господин Шмидт, что этот ключ не отмычка. Им может пользоваться не каждый, что, попадая в другие руки, он теряет свои благодатные свойства, особенно если эти руки не совсем честные или не совсем умные. Все! Только сказав последнюю фразу, я почувствовал, что из нее можно понять много, слишком много, или не понять ничего. Шмидт не понял ничего, как, вероятно, и большинство присутствовавших. Но зато наше «министерство» было и в восторге, и в легкой панике.

— Слушай, редактор, а если б они догадались, что отмычкой-то пытался орудовать не кто иной, как вождь и создатель тысячелетнего Рейха. Что бы тогда, а?

— Ничего. Мы бы объяснили им, что речь шла о каких-то… черт, не знаю… одним словом, каких-то наших внутренних русских делах

— Ну, разве что, — соглашается Ратко.

Появившийся у нашего стола переводчик говорит, что господин Шмидт не видит, почему бы мне не выступить со своим заявлением, а какая-то там зверюшка помельче считает, что это можно сделать завтра, но так как пленарного заседания больше не будет, то они предлагают выступить перед президиумом съезда, у которого завтра перед обедом будет последние заседание.

Был ли Шмидт каким-то отчаянным оригиналом, увидел ли он в моих словах то, чего я в них не вкладывал, но если представляется возможность, то выступить, пожалуй, нужно. Об отмычке, само собой понятно, говорить не стоит, а то действительно может выйти какая-нибудь неприятность.

Сначала я хотел отказаться. Президиум — это 12–15 человек, и говорить перед такой аудиторией как-то глупо. Сербы убедили меня, что это сделать необходимо. Отчеты о всех собраниях и о всех выступлениях будут в печати и, по сути дела, не играет никакой роли, сколько человек сидит в зале.

На следующий день мы с переводчиком приходим в зал. Все места до одного заняты, как и на предыдущих собраниях. Первый, кого я вижу, — Ратко. Он сидит в заднем ряду и машет мне рукой. Я подхожу, он кивает головой на зал испрашивает:

— Какова работа, а?

Оказывается они вчера еще предупредили всех, что сегодня перед президиумом съезда выступит представитель генерала Власова с каким-то интересным сообщением. Заседание еще не началось. Ждут кого-то из важных членов президиума. Я сажусь рядом с Ратко и прошу переводчика узнать, когда наша очередь. Наша — потому, что говорить я хочу по-русски, а он будет переводить фразу за фразой на немецкий язык.

Переводчик шагает вдоль всего зала к столу президиума и наклоняется к председательствующему доктору Вайсу, фактическому редактору «Фёлькишер Беобахтер». Тот пожимает плечами, разводит руками и потом, пошептавшись с соседями, говорит что-то наклонившемуся к нему переводчику. Мой парламентер направляется к нам.

— Доктор Вайс спрашивает, сколько минут займет выступление?

— С переводом, я думаю, минут двадцать, — отвечаю я.

Он направляется опять обратно. Через минуту опять ко мне.

— Доктор Вайс предлагает говорить по-немецки.

Я этого принципиально не хочу. Я хочу, чтобы здесь, в этом зале, где столько злобной клеветы и ненависти было высказано по отношению к нашему народу, прозвучали русские слова. Всего этого переводчику, конечно, не говорю, а говорю только, что я не настолько владею немецким языком, чтобы выступать на трибуне.

Он, бедняга, отправляется опять обратно. Когда он возвращается, весь зал, обративший внимание на его прогулки уже давно, следит за ним, провожая пазами.

— Доктор Вайс говорит, что через два часа отходит первый поезд, с которым у езжает часть