Из разговора выясняем, что это мужское население города Одессы, захваченное частями Красной Армии после того, как ушли немцы. Красные вошли в город ночью, а уже в четыре часа утра по городу были расклеены плакаты с приказом явиться в военную комендатуру всем мужчинам.

— Собралось нас несколько тысяч человек, — рассказывает один. — Никого ни о чем не спрашивали, вышел какой-то очень сердитый офицер и обратился с речью, что вот, мол, пока они, Красная Армия, воевали, мы здесь жир нагуливали. Так теперь нам нужно искупить свою вину перед родиной и отправляться на фронт. Подошла часть особого отдела НКВД, окружила нас, рабов Божиих, и повела за город. А потом так, походным порядком, и шли, пока до Днестра не дошли…

— Останавливались редко, — перебивает его другой, — только для того, чтобы провести политические занятия или потом строевые. А потом марш-марш и дальше. В дороге почти не кормили…

Действительно, почти у каждого в кармане или зерна кукурузы, или просто пшено — «вот так и питались всю дорогу»…

— Дело это ясное, — вступает в разговор довольно пожилой по виду рабочий. — Оставить нас на свободе нельзя — народ мы порченый, подумать только, ведь три года фашистским воздухом дышали. Расстрелять тоже как-то неудобно; с другой стороны, мы опять же жертвы фашизма. Вот командование и нашло выход — гонит нашего брата на передовую, в самые гиблые места. Получается дешево и красиво. И перебьют всех нас, и советское правительство тут ни причем, а может быть, и прок какой-нибудь выйдет, может, пока нас немцы перестреляют, мы и им какой-нибудь урон нанесем…

В урон верится с трудом: так не воинственно и беззлобно выглядит вся эта публика. Все они по три года прожили с этой стороны фронта и чувствуют себя здесь больше дома, чем с той.

О счастливой находке советского командования мы слышали уже давно. Мужское население «освобожденных» городов и сел сразу же забиралось в отдельные штрафные команды. Эти команды гонялись на минные поля, подгоняемые лежащими сзади цепями заградительных отрядов, бросались в лобовые атаки на укрепленные немецкие пулеметные гнезда и во всякие другие места, из которых не было надежды выбраться живым. Об этом рассказывали военнопленные и на северном, и на среднем участках фронта. Здесь мы увидели их своими глазами. Кто-то назвал их почему-то «чернокожими», так с невеселым юмором они о себе говорят: чернокожие мы, и судьба наша черная!

— Да вон спросите капитана, как мы шли походом и воевали. Мы его еще с той стороны обрабатываем. Рассказывали, как мы в Одессе при румынах жили, — говорит рабочий.

В сторонке я вижу небольшую группу одетых в определенно военную форму людей. Подхожу ближе — офицеры. Все в погонах, по глазам видно, что к немцам попали в первый раз. Я вспоминаю, что «чернокожими» обыкновенно командуют офицеры, за те или иные преступления осужденные пробыть известный срок в штрафных-батальонах. Подхожу к одному с капитанскими погонами, старательно закручивающему папиросу.

— Ну, как, капитан, воевалось?

Он вскидывает умные веселые глаза и, кивнув головой в сторону стоящих группой соратников, отвечает:

— Ну, как же могло воеваться с такой публикой?

— Да, публика у вас, действительно, не очень героическая…

— Одесситы, — смеется он.

Одессе во время войны повезло — она была оккупирована румынами. Попервопутку пришельцы, зараженные примером своего союзника, держали себя страшно высокомерно и тоже говорили что-то о Новой Европе, о великой Румынии и о том, что они принесли светоч культуры сюда на восток. Продержалось это недолго. Поговорили, поговорили, а потом занялись торговлей. Контрагентом в любых торговых операциях охотно выступала румынская победоносная армия. У румынского солдата можно было купить всё, от французских духов до пулемета с боеприпасами, от письменного стола до хирургических инструментов. Точно так же ему можно было всё и продать, торговал он с удовольствием, не скрывая предпочитал славе боевого оружия операции на черном рынке. Офицеры делали обороты крупнее. У них можно было купить и грузовую машину, и визу в Румынию.

Жизнь била ключом, — рассказывали очевидцы. Одесса никогда не жила так сытно и весело, как во времена румынской оккупации. Эти годы можно было бы сравнить только с годами дореволюционного времени.

Дурь о кутуртрегерстве прошла у румын очень скоро. Были открыты школы, а потом даже университет.

— Хорошее время было, — со вздохом вспоминают и военнопленные. — Все работали. Кто открыл мастерскую, кто парикмахерскую, кто варил мыло, кто делал лимонад. Веселая жизнь была… — говорят они все в один голос.

Мое внимание привлекает солдат, рядом со мной рассказывающий одному из спутников о сегодняшнем бое.

Мальчуган лет семнадцати, черные иссиня кудри, светло-голубые, как васильки, глаза и матовый оттенок кожи — попадись такой в институт нацистской антропологии, головы сломали бы знатоки, что за раса, какое племя и национальная принадлежность. Захлебываясь, с восторгом, рассказывает:

— Построили нас вчера вечером, а перед нами автоматчики, заградительный отряд. Офицер говорит: «Завтра утром в атаку пойдете, вам, говорит, представляется возможность доказать, советские вы люди или так, дрянь фашистская. Имейте, говорит, в виду, обратно вам дороги нет. Только, говорит, за родину, за Сталина, вперед»… — На рассвете пошли. Идем, понимаете, а немцы не стреляют. Что, думаем, за чудо? Может, ушли они ночью? Вдруг как хватят залпом, — нет, не ушли, тут сидят. Замешкались мы немножко. Приостановились. В это время сзади пулемет заработал. Упало у нас несколько человек.

Немцы с такой атакой имели дело, по-видимому, не впервые. — Открыли они, понимаете, огонь из минометов, немцы-то, да все через наши головы, назад. Ну, мы и попадали на землю. А потом так, ползком, и перебрались сюда, обратно-то не пойдешь, все равно расстреляют, — со вкусом заканчивает рассказчик.

Капитан во время этого рассказа пристально рассматривает меня и еще пристальнее моих спутников. Разговор с ним завязывается не сразу. Он со сдержанным любопытством и, по-видимому, ничего не понимая, наконец решается и задает вопрос:

— А вы, простите, кто ж такие будете?

— Мы — русские. Я журналист, а вот те, что в форме, — офицеры РОА, Русской Освободительной Армии. Слышали о ней?

— Власовцы, значит! Вот ты, какое дело! — удивляется он. — Так ведь мы же с вами вроде как бы знакомые.

— Очень приятно, но только каким образом?

— Да я из-за листовки, в которой о Власове писалось, в штрафную роту попал. Заинтересовался, понимаете, подобрал и спрятал в карман, потом, думаю, прочту, да и забыл. Пришел в Штаб полка, закуриваю, она и выпади у меня из кармана. Тут меня и арестовали…

— Так что же, так и не прочитали?

— Эту нет. Раньше читал.

— Ну и что?

— Трудное дело задумали, — как-то неопределенно отвечает он.

— Ну, а как там сейчас, вообще-то, подъем большой? Вперед идем, побеждаем? — спрашиваю я.

— Подъем, конечно, большой, конец войне виден.

— Ну, а что потом? Опять по-старому, как до войны было?

— Вот это не знаю, — с подкупающей искренностью отвечает он. — Об этом думают многие. По- старому не хотелось бы, а будет ли по новому, — трудно сказать… Надеемся, что будет, не может не быть. Устал народ. Мира хочет…

— Мы, капитан, трудное дело задумали от неверия, что будет по новому. И не только не верим в перемены, а знаем, что не будет их. А по-старому больше нельзя. По-старому это значит, вот так, что вас, боевого офицера, за случайно поднятую листовку в штрафной батальон загнали, вот этих одесситов, как скот, на бойню стадом гонят, даже не позаботились о том, чтобы их чему-нибудь подучить. Вот этих офицеров — показываю я на своих спутников — в государственные преступники записали еще до того, как