старорежимной работы» — рекомендует продавщица, обращаясь к остановившемуся перед ней крестьянину. Пара самодельных свечей, кусок темного, как земля, мыла и тоже две коробки спичек. И так дальше, целый ряд, — ни одной новой вещи, а только такие, какие на всем земном шаре, кроме Советского Союза, можно найти на любом свалочном месте.
Пусть жестока немецкая оккупация, но где-нибудь во Франции, Бельгии, Югославии этот «товар» не вынесли бы на базар, продолжайся она хоть двадцать лет. А здесь торгуют, и на всё это находятся покупатели. Вот пожилой мужчина, по виду он мог бы быть учителем или старым чиновником, застенчиво поторговавшись, бережно опускает в карман купленную пару пуговиц, вон и крестьянин решился, наконец, на покупку замка. Эта нищета и убогость остались от «счастливой и зажиточной жизни» при советском строе. Самое большое оживление в ряду напротив. Стоя и сидя на корточках, расположились торговцы табаком — самосадом-махоркой. Перед каждым довольно объемистый, килограммов на двадцать, мешок из грубой холстины, в руках стакан или кружка — мера, которой продается табак. Покупатели, перед тем как купить стакан-два табаку, долго переходят от одного к другому. Прицениваются, пробуют запах, влажность и, как правило, на предложение купца заворачивают козью ножку для пробы.
Между торговцами «с местом» и слоняющимися любопытными и покупателями снуют юркие мальчуганы и на все голоса скороговоркой предлагают свой товар, помещающийся обычно в кармане. Это тоже, главным образом, спички, иногда пачка немецких сигарет, два-три камешка для зажигалки или, не обязательно новые, шнурки для ботинок… Родина, до чего тебя довели!
Потолкавшись в толпе, поговорив с торговцами, любезности каждого из них хватило бы на хорошо оборудованный средней величины магазин в Европе, купив стакан табаку, который, как и другие покупатели, ссыпаю прямо в карман, и набравшись ярчайших и незабываемых впечатлений, подхожу к пожилому человеку, по виду рабочему, стоящему одиноко в сторонке, и спрашиваю, как мне пройти на улицу декабристов.
— Декабристов? так это же бывшая, при советах ее так звали, а сейчас она называется Никольская, так, как и раньше, — с готовностью отзывается он. — Сейчас я вам объясню, как туда добраться быстрее всего и легче всего. Начинается любезнейшее, долгое и крайне подробное объяснение, с чисто русской манерой исполнения этой уличной вежливости — «…направо будет широкая улица, погорелый дом на углу, там раньше редакция газеты была, дом сгорел во время еще первого немецкого налета, так вы в эту улицу не входите, а заворачивайте за угол налево, а оттуда вам уже рукой подать…».
Я слушаю музыку этих слов, полных какого-то душевного радушия и любовного внимания, и кажется, готов разговаривать с ним часами: расспрашивать, как выглядел сгоревший дом, и когда он был построен, и куда я попаду, если на том углу поверну не налево, а направо…
Кончает мой собеседник довольно неожиданно и тоже чисто по-русски: — Да я вам сам покажу. Мне надо идти почти в ту же сторону. Небольшой крюк сделать не великое дело, а оно вернее, что не заблудитесь.
Я его благодарю, предлагаю последнюю, оставшуюся из Берлина сигарету, от которой он отмахивается обеими руками — «ах, что вы, что вы… Оставьте, это же целое состояние по теперешним временам…». Но потом все-таки берет, закуривает, и мы двигаемся в путь вместе.
Руководителем наших кадров, переброшенных за эти два года в Россию, является Георгий Сергеевич Околович, мой давнишний друг по Белграду. Он организатор и руководитель так называемой закрытой работы. В 1938 году, когда организация через несколько европейских границ, которые приходилось пересекать нелегально, проложила тропу к родным рубежам, он с первыми пошел в Россию. После его возвращения подготовленные им пошли десятки других. Человек он больших организаторских способностей, практического ума и, кажется, совершенно лишенный чувства страха. Я знаю, что сейчас он работает в городском самоуправлении… Его, в первую голову, мне и нужно найти. Советская пропаганда годами внушала народу, что война, — а она всегда считалась неминуемой, — будет вестись на неприятельской земле. «Разобьем врага на его собственной территории», как сказал когда-то Ворошилов, лежало в основе воспитания армии. Вместе с залихватским бахвальством в этой фразе был скрыт и серьезный глубокий расчет. Красная Армия воспитывалась всегда как сила наступающая, агрессивная. Сталин тешил себя надеждой, что момент удара по капиталистическому окружению выберет он. Перед столкновением с Германией он вместе с Гитлером поделил Польшу, захватил Эстонию, Латвию и Литву, отнял у Румынии Бессарабию и Буковину, подвинул на запад границы Финляндии и, таким образом, окружил границы Советского Союза кольцом новоприобретенных земель. На площади этого кольца, в худшем случае, и должно было произойти решающее столкновение.
Желание не допустить врага до областей Советского Союза диктовалось целым рядом соображений, и едва ли не главным из них было — не показать миру убожества жизни уже при построенном, как официально было объявлено, социализме.
Из этих расчетов, как известно, не вышло ничего. День начала войны был выбран Гитлером. Защитное кольцо оказалось пройденным немецкими армиями в течение первых двух-трех недель, а местами еще и раньше. После этого фронт покатился по просторам, которые четверть века цвели под мудрым водительством коммунистического интернационала.
В панике убегая все дальше и дальше на восток от катившихся почти беспрепятственно вперед гитлеровских танковых дивизий, большевики перед своим бегством уничтожали всё, что можно было уничтожить. Были созданы особые части НКВД и перед ними поставлена была единственная задача — уничтожать всё, что оставалось по эту сторону фронта. Сжигались фабрики и заводы, — это можно было понять, чтобы не достались врагу, который мог бы их заставить работать на свое вооружение. Взрывались железнодорожные мосты, станции и паровозные депо, где позволяло время и самое железнодорожное полотно, — это понятно тоже, чтобы не дать возможности противнику воспользоваться транспортом. Минировались и сжигались города, уничтожались или отравлялись ядами запасы продовольствия, предназначенные для населения. В угаре войны, в атмосфере молниеносного и позорного поражения, быть может, можно было понять и это. Города могли стать опорными пунктами вражеской армии, а запасы продовольствия использованы для ее пропитания. Но это было не всё. Перед катившимся на восток фронтом полыхали деревни, горели сельские школы и амбулатории, убогие крестьянские хатенки и стога прошлогодней соломы.
Крестьянские хатенки и гнилая солома не нужны были даже и немцам, и сжигались они с единственной целью — оставить не уходившее на восток население без куска хлеба и без крова над головой уже на завтрашний день. Все, что освобождалось от контроля «любимого вождя и учителя», должно было «умереть голодной смертью. Идеалом Сталина было оставить голую пустыню и на ней таких же голых, голодных, обезумевших от ужаса людей. Если бы он мог, он потушил бы и солнце, чтобы доказать, что светить и греть оно может только при советской власти.
А фронт катился всё дальше и дальше. Ничем нельзя было заставить народ оказывать сопротивление идущему вперед врагу. В первые дни войны советская пропаганда пыталась представить поход Гитлера как поход буржуазии, несущей восстановление капитализма, возвращение помещиков и фабрикантов. Промелькнуло сообщение даже и о том, что где-то в немецком обозе едет и русский царь. Все страхи и ужасы, которое могло создать идеологически выдержанное воображение, были вызваны к жизни. Но результатов и это не дало никаких. Это очень показательно. Советские массы никак нельзя заподозрить в излишних симпатиях к капиталистам, особенно в изображении этих капиталистов советской пропагандой. Но было очевидно, что народ предпочитает этих страшных буржуев «своему родному, рабоче-крестьянскому правительству. Драться за него не хотел никто. Скоро, впрочем, советские верхи увидели, что в походе Гитлера никакой политической акции нет и что их страх оказался напрасным. Завоеватель не дорос даже до того, чтобы использовать этот момент в своих эгоистических интересах…
Автором восточной политики называют идеолога национал-социалистической Партии, государственного министра по делам Востока, Альфреда Розенберга. В отношении к русскому народу у Розенберга оспаривают первенство, с одной стороны, зоологическая ненависть к нему и, с другой, полное и самовлюбленное ничегонезнание.
Ненависть родилась давно и по причинам не банальным. До 1919 года Альфред Розенберг был подданным России, где и родился и провел свою молодость. В самый разгар первой мировой войны он, в качестве вольноопределяющегося русской армии, участвовал в одной из операций в Галиции. Во время тяжелого боя, которые там чередовались один за другим, вольноопределяющийся Розенберг отступил в
