Тимошенко. Чувство юмора изменяло людям настолько, что одно время серьезно старались распознать российского Наполеона даже в Ворошилове.

Мы, лучше многих знавшие дух советской диктатуры, категорически отвергали возможность эволюции. Формулу одного из вождей Белого Движения, генерала Врангеля, мы считали неизменно верной — «советский строй может гнить, но не может эволюционировать». Второй вариант — появление русского Бонапарта — принципиально не отвергали, но, хорошо изучив сталинское окружение, принцип, по которому оно подбиралось, не находили в нем даже карикатуры на Бонапарта, не говоря о нем самом. Мы считали, что если переворот произведет армия, а кроме нее произвести его никто и не мог бы, то инициатором и руководителем может быть кто-то из неизвестных еще нам фигур командиров дивизий, корпусов или армий. Условно мы назвали его — «комкор Сидорчук». К встрече с этим Сидорчуком, в надежде оказаться ему нужными и полезными, мы, собственно, и готовились больше десяти лет. С трудом верилось, что в мирное время, в условиях советского террора и сыска, возможен крупный заговор, способный потом перерасти в народное освободительное движение, хотя уклад военной жизни, скопление больших воинских соединений в одном месте облегчали, казалось бы, задачу и тем самым не исключали возможность переворота. Другое дело было во время войны. Авторитет армии и ее генералов поднимался в глазах народа. Мы надеялись, что и военное руководство будет более независимым и решительным в своих действиях. Поэтому понятно, что к каждой крупной военной фигуре, в силу тех или иных обстоятельств оказавшейся с этой стороны фронта, мы присматривались с особым интересом. До сих пор все это неоправдывало ожиданий и не подавало надежд.

Появление первого советского генерала вполне естественно вызвало с моей стороны большой интерес.

Сведения оказались не совсем точными — Георгий Николаевич Жиленков, впоследствии один из организаторов и руководителей Русского Освободительного Движения, генералом и вообще военным никогда не был. Он был секретарем Ростокинского райкома партии в Москве. В районе его было около 400 тысяч жителей и приблизительно 18 тысяч членов коммунистической партии. При небольшой насыщенности беспартийного населения членами партии большевиков пост, занимаемый им, был очень крупным и ответственным в административном советском аппарате. Секретари райкомов, более или менее полновластные и почти бесконтрольные руководители отдельных, иногда очень больших, территориальных и административных единиц. Секретари райкомов — это костяк руководящего состава коммунистического партийного и государственного советского аппарата. А секретарь райкома в Москве — это уже почти правительство. Не то правительство, которое подписывает официальные указы и распоряжения, не наркомы или, каких теперь называют, министры, снимаемые с занимаемых должностей, как домашняя прислуга, по телефонному звонку, а то, настоящее, которое всем руководит, всё знает и берет на себя ответственность за решения — партийная верхушка. В недавно сформированную 24-ую ударную советскую армию Жиленков был командирован как член Военного совета с правом, в случае нужды, заменить командующего армией. В те дни, когда армия была взята немцами в кольцо и пыталась выйти из окружения, Жиленков командующим ею и оказался. После того, как с остатками ликвидированной армии он попал к немцам в плен, и было обнаружено впоследствии, кто он, его как командующего армией немцы записали генерал-лейтенантом. Так он им и остался до самого конца. Появление его с этой стороны было не банальным. Когда без всякой надежды на выход из окружения сдавались в плен последние остатки армии, ему удалось затеряться в солдатской массе. В качестве простого солдата он и был взят. Набор во вспомогательные части немецкой армии из советских военнопленных был в то время уже очень распространенным явлением. Как доброволец попал в такую часть и он.

В октябре 1941 года был под Москвой, на фронт возил боеприпасы и раненых с фронта. За все это время имел десятки раз возможность быстро и без всякого риска перейти обратно. Когда немцы разбитыми и обмороженными в панике бежали от Москвы, он вместе со своей колонной делил общую участь. От Москвы немцы откатывались под ударами частей Красной Армии, которыми командовал и генерал Власов, позднее возглавитель и организатор Освободительного Движения, давший ему и свое имя.

Жиленков был опознан. Его указал кто-то из солдат штаба его армии. Он был арестован и самолетом доставлен в Берлин. Позднее, когда он был уже на свободе, я узнал его ближе. Для меня всегда были непонятными причины, побудившие его вести себя так, как он вел себя первые восемь месяцев с этой стороны фронта. Почему он не бежал обратно, столько раз имея возможность для этого, он позднее, в разговоре, объяснял мне так: — Вы, кажется, неплохо знаете советскую жизнь, но есть в ней что-то, что можно понять, только пожив там… Критика советского строя, — я сужу по здешним книгам, газетам и журналам, — начинается обычно с того, что говорят о тяжелом материальном положении, до которого советское правительство довело народ. Это верно, но не это самое главное… Другие находят, что тяжелее материальной нужды — неуверенность в завтрашнем дне, психологический гнет. Это уже ближе к истине, но и это еще не то. Психологический гнет заключается не в постоянном страхе, не в невозможности самостоятельно жить даже в своем внутреннем мире, а совсем в другом. Если вы член партии и непросто член партии, а какой-нибудь руководитель, вы должны быть все время в состоянии энтузиазма, в состоянии восторга, в состоянии непоколебимой веры и в вождя, и в каждое его указание. Если вы только согласны со всем этим — этого мало, этого недостаточно. Вы должны гореть. Можете представить мое положение секретаря райкома. В неделю я обычно три, иногда четыре раза выступаю на митингах, собраниях и заседаниях. Это значит, что я должен три-четыре раза в неделю быть горящим факелом для других. Это трудно, если вы действительно верите, это невыносимо физически, если у вас веры ни на грош нет. Вы хотите спросить — так что же, все верят? — нет, не все. Верят немногие, почти никто. Но все умеют лгать. И знаете, лгать не только словами, не только глазами, а жестами, походкой, манерой разговаривать — всё это должно быть искуснейшей ложью. Если она будет слишком грубой и заметной, вы враг… Она бывает иногда непереносимой, но уйти от нее нельзя… Член партии не может сам выйти из партии. Его могут выкинуть, но последствие — быть прокаженным на всю жизнь, ждать ареста в первую голову, при первой же новой чистке. На той степени партийной лестницы, где стоял я, нети этой возможности. С этой ступени только два пути — или вперед наследующую, или в могилу. Уж если оттуда выкинут, из партии, то шанс остаться в живых очень незначителен… Вот, здесь я слышал от вас, что нацизм называют сытым большевизмом… Это неверно. Здесь вы можете стоять в стороне. Исполняйте то, что вам прикажут, держите язык за зубами, и вас, в общем, никто не тронет. А там — нет. Там старое правило- «кто не с нами, тот против нас» — остается до сих пор в силе. А быть с «нами» в моем положении это значит всё время рваться вперед, все время пылать, или все время лгать. И днем и ночью, где бы вы ни были, вы должны следить за собой. С этим сживаешься. Можно думать, можно разговаривать с другими, смеяться, но в подсознании у вас все время живет это чувство — нужно лгать. И это стоит такого нервного напряжения, что люди изнашиваются, стареют гораздо быстрее, чем где-нибудь. Вы знаете, это звучит дико, но здесь — в плену, в подневольном труде, в чуждом, враждебном мире, у врагов, я в первый раз в жизни почувствовал себя свободным человеком. Можете вы это представить? Я. — один из руководителей партии, в недалеком будущем, может быть, кандидат, а потом член Центрального Комитета, высшего управительного органа страны! Что же чувствовали простые солдаты и офицеры, попавшие в плен со мной?.. Мне не нужно гадать и расспрашивать об этом очевидцев, — я видел всё своими глазами. Видел и не мог не сделать выводов… По прошествии первых дней мне прошлое стало казаться каким-то кошмаром, тяжелым наркозом, под которым я был несколько лет. Если бы даже можно было, я просто не мог бы вернуться в состояние того угара, в котором прошли годы жизни…

О том, что перед ним была открыта дорога к большой партийной карьере, я раньше, чем от него, слышал и от других москвичей партийцев, знавших его издалека, но слышавших о нем очень много. Для крупной партийной карьеры у него было и особое качество, за которое дорого заплатили бы многие советские вельможи, — Жиленков был человеком «без прошлого», без всяких компрометирующих родственных связей, часто являющихся балластом для продвижения вверх по партийной лестнице, — он вышел из беспризорных. Но это было не всё. Глядя на его совершенно исключительную работоспособность, наблюдая недюжинный ум, можно было понять и представить — на каких людях держится административно-советский строй, какие люди не дают потонуть ему в мире противоречивых и иногда, казалось бы, несовместимых друг с другом хозяйственных и организационных вопросов.

Происхождения он был, вероятно, не очень «простого», то есть едва ли из рабочей или крестьянской семьи. И черты лица, и руки, и манера держать себя и что-то еще, трудноуловимое, — всё говорило о