Странно думать, что в студенческие годы у него были друзья, что он сочинял стихи о любви. Что же так неузнаваемо изменило его, сделало нелюдимым и аскетом?
Жизнерадостный, влюбленный, наивно мечтающий о прекращении войн, Кленов погиб вместе с Мод во время взрыва в Аппалачских горах. И он еще раз погиб, утонув вместе со своими иллюзиями в Атлантическом океане, когда моторный бот был потоплен японской подводной лодкой.
Спасенный в море Вюнельк был уже другим. Он принял чужое имя и весь сосредоточился на сокрытии от Вельта своей тайны. Имитировав потерю памяти, он начал жизнь сызнова. Никто не догадался, что необыкновенный студент потому в полтора года окончил Корнельский университет, что был уже профессором. И Джону Аллену Вонельку не так трудно было вскоре действительно стать профессором Корнельского университета. Никто не знал, как страдал он в добровольном своем изгнании, лишенный друзей и Родины, нося выдуманный им крест служения человечеству.
Однажды он побывал на съезде ученых. С волнением вступил он на Европейский континент — Россия была совсем близко! Он ходил по Парижу, смотря на резвившихся детей, и думал, что они своей жизнью обязаны ему, умевшему молчать… Он смотрел на Собор Парижской Богоматери, входил внутрь, платил суетливой монашке монету за право любования мрачной колоннадой. А уходя, оглядывался назад, на прямоугольные башни, на загадочные химеры, украшавшие фасад, и думал: Гюго прославил все это, а он сохраняет тем, что молчит, и безумное человечество не может взорвать, развеять по ветру Париж вместе с его памятниками искусства… Он шел в Лувр и, как хозяин, обходил залы. Все это существует благодаря ему. Вот бархатный зал со скамейками по стенам. Посередине, выделяясь на темно-бархатном фоне, великолепная статуя Венеры Милосской… Никогда ни одна копия не производила на Кленова такого впечатления, как эта, чуть изъеденная с поверхности временем, но полная обаяния красоты и древности статуя… Ее тоже спасает он, Кленов, для потомков… Пусть никто не знает о нем, пусть никто не подозревает, что это он сохраняет и эту статую и все остальное… Ему не надо признания и благодарности!
Кленов бродил незаметный, никому неизвестный по парижским бульварам в шумной говорливой толпе, словно возвышаясь над всеми головой, гордый своей миссией и своей неизвестностью…
Как это дико и нелепо выглядит теперь! Словно целое столетие отделяет его от того времени. А между тем разве не он год назад расхаживал с тем же самым чувством по улицам Москвы, гордясь великолепными, задевающими за облака зданиями, которые он сохраняет от разрушения своим молчанием? Разве не он год назад воображал, читая сообщения о грандиозных планах строительства, что незримо примет во всем участие, оберегая страну и весь мир от разрушения!
Что же целым столетием встало между Кленовым вчерашним и Кленовым, лежащим на кровати с наушниками на голове?
А ведь червь все-таки грыз его сердце, когда уже на Родине, слывя чудаковатым старым ученым, он отказывался от многих знаков внимания. Он не хотел ни многокомнатной квартиры, ни автомашины, ни обслуживания… Однако в Америке он пользовался всем этим! И чудаковатости у профессора Вонелька не было. Значит, говорил в нем все-таки голосок совести! Он только не хотел слушать этот писк, глушил его, отделывался конфузливым отказом от элементарных удобств. И сделка с совестью совершилась! Ах, если бы раньше понять все это!
Профессор стонал и переворачивался на другой бок.
Рухнуло здание фальшивого храма служения человечеству. Оказалось недостаточно только молчать. Он покатился вниз… к преступлению. Если бы не чуткость и великодушие новых людей его Родины, он так ничем и не помог бы человечеству… да он и не помог пока!.. Вот если бы Матросов привез радий-дельта и батарея выстрелила, погасив воздушный пожар, тогда Кленов понял бы, что недаром жил.
Последнее страстное, неукротимое желание угасающего старика сосредоточилось на спасении Матросова. И Кленов исступленно слушал, не снимая наушников, не желая внимать уговорам доктора Шварцмана. Старик упрямо гнал все сомнения, уверяя себя, что прибор портативен, не требует энергии, Матросов найдет способ дать o себе знать.
Только любящая женщина и только Кленов с его одержимостью могли верить в невозможное — спасение Матрошва.
И женщина пришла к Кленову.
Кленов почти обрадовался звонку. У доктора был свой ключ, кто бы это мог быть?
Накинув на себя одеяло и включив вместо наушников репродуктор, профессор прошаркал по седому полумраку.
Он открыл дверь и зажмурился. Оказывается, даже на лестничной площадке существует день, солнце, живут люди, говорят, смеются, радуются…
— Боже мой! Это вы!.. Прошу прощения… Проходите! М-да!.. Но что с вами, дорогая, осмелюсь спросить? Вас словно с креста сняли.
Перед Кленовым, прислонясь плечом к стене, стояла бледная, худая Марина.
— М-да… Мой наряд… Осмелюсь просить прощения. Удивлен выше всякой меры… и обрадован. Наш милейший доктор говорил о вашем серьезном недомогании.
Кленов провел Марину в свою комнату.
— Это радиация виновата, Иван Алексеевич, — слабо улыбаясь, сказала Марина. — Трудно уберечься. Получили мы еще один изотоп радия-дельта. К сожалению, — Марина болезненно усмехнулась, — период полураспада у него еще меньше. Он исчезнет скорее, чем его нанесут в виде защитного слоя на сверхаккумулятор.
— М-да!.. Весьма серьезно и печально. Вижу, извелись вы со своими опытами. Молодость свою не бережете. Ради бога, не обращайте на меня внимания. М-да… я бы прибрал постель…
— Не смейте, Иван Алексеевич. Сейчас же ложитесь. Ну, я очень прошу вас, очень… — и Марина так посмотрела на Кленова, что тот только зажевал челюстями и подчинился.
— Теперь я отдерну шторы я на минуту отворю окно. Хорошо? У вас есть тряпка вытереть пыль?
— Несомненно, тряпка имеется. Не извольте беспокоиться… что это вы, право… я так рад вашему приходу.
Марина, слабая, едва держась на ногах, стала прибирать комнату. Она то и дело присаживалась отдохнуть.
— Можно сложить книги в шкаф? — спросила она.
— М-да… видите ли… я еще их не просмотрел. Ну, ладно, теперь уже все равно.
— Почему все равно, Иван Алексеевич?
— Нет, нет… ничего… я имел в виду, что вам, ласковая моя, все дозволительно… складывайте их куда хотите.
— Какие у вас прекрасные картины, Иван Алексеевич! Вы так тонко понимаете живопись.
Залитая солнцем комната меняла вид.
— Когда я перекладываю ваши рукописи, у меня дрожат руки. Ведь я училась по вашим книгам, — говорила Марина, с улыбкой смотря на растроганного профессора. — Хотите, я согрею вам чаю?
— Премного буду благодарен, дорогая Марина Сергеевна… сочту за счастье выпить вместе с вами.
Предложи Марина сейчас Кленову мороженое, которое он никогда не ел, он с радостью бы согласился.
Марина покачала головой:
— Я приготовлю вам чай, но сама я не буду, Иван Алексеевич. Вы даже не понимаете, что у меня за состояние. Радиация, оказывается, вызывает тошноту…
Поставив электрический чайник, Марина снова села отдохнуть.
— Ну, вот… помните, как вы защищали диссертацию? — говорил Кленов. — Какая вы были тогда, я бы сказал, светлая и настырная… и вы, право, очаровали меня… М-да!.. Вы меня извините, покорнейше прошу, что я в наушниках. Я ведь все слушаю, слушаю и слушаю…
— Иван Алексеевич… если бы вы знали, как…
— Не стоит благодарности… право…
— Нет! Как я вас люблю!
— Люблю? М-да!.. Как это странно… люблю… Никогда не слышал этого слова… по-русски… Люблю…
