временем.

Говоря по совести, в конечном итоге я покупал свое счастье малой ценой.

Мой дед по материнской линии, живший в небольшом местечке на этом острове, каждый вечер обходил свою деревню с фонарём, проверяя, не приехал ли случайно кто-нибудь из чужих краёв. Обнаружив пришельца, он вёл его к себе, угощал обильной выпивкой и едой, после чего усаживался на диван и, раскурив свою трубку с длинным чубуком, повелевал:

- Рассказывай!

- Что рассказывать, папаша Мустойорий?

- Кто ты, чем занимаешься, откуда идёшь, какие города и деревни видел, всё, всё рассказывай! Ну же, начинай!

И гость как бы в благодарность за щедрый приём начинал рассказывать, мешая правду с вымыслом, в то время как мой дедушка сидел спокойно на диване, курил свою трубку и путешествовал вместе с ним. И если гость ему нравился, он говорил:

- Останешься до завтра, никуда не поедешь! У тебя, видно, есть о чём ещё рассказать.

Мой дедушка никогда не покидал своей деревни. Он не бывал даже в Кандии или Ханьи. «Ехать туда? А зачем, собственно? - говорил он. - Жители этих городов часто бывают здесь, так что, можно сказать, Кандия и Ханья сами приходят ко мне. Мне совсем не нужно туда ехать!»

Попав теперь на этот критский берег, я испытываю чувства своего дедушки. Я тоже нашел гостя, правда, без фонаря, и уже не оставляю его. Он мне гораздо дороже, чем какой-то обед. Каждый вечер я слушаю его после работы. Сажаю напротив себя, мы вместе обедаем, после чего подходит время его расплаты. Я говорю ему: «Рассказывай!» Сам же курю трубку и слушаю. Судя по его повести, мой гость много побродил по свету, долго изучал людские души, и, слушая его, я никак не могу насытиться.

- Рассказывай, Зорба, продолжай!

Едва он открывает рот, как в маленьком пространстве между мной и Зорбой расстилается вся Македония с её горами, лесами и стремительными потоками, женщинами, привыкшими к тяжёлой работе, повстанцами, суровыми и крепкими мужчинами. Высится там и гора Афон с двадцатью монастырями, их арсеналами и толстозадыми монахами-бездельниками. Заливаясь смехом, Зорба заканчивает: «Сохрани тебя Господь, хозяин, морды у монахов, что крупы у мулов!»

Каждый вечер Зорба совершает со мной прогулку по Греции, Болгарии и Константинополю, закрывая глаза, я представляю: вот он пересёк Балканы, сбитый с толку и измученный, подметив своим соколиным глазом много удивительного. Привычные для нас вещи, которые мы бесстрастно минуем, предстают перед Зорбой полными тайн.

При виде идущей мимо женщины он в изумлении останавливается:

- Что это за чудо? - спрашивает он. - Что же это такое - женщина - и почему у нас мозги становятся набекрень из-за неё? Расскажи мне хоть немного! С тем же изумлением он останавливается перед мужчиной, деревом или цветком и даже стаканом холодной воды. Зорба каждый день видит всё это как в первый раз.

Вчера мы сидели перед нашим сараем. Выпив стаканчик вина, он повернулся ко мне встревоженный:

- Что это за красная водичка, хозяин, скажи мне, пожалуйста? Старые корни дают ростки, потом свисают гроздья кислых ягод, проходит ещё некоторое время, они зреют на солнце, становятся сладкими как мёд, и тогда их называют виноградом, потом давят сок и заливают его в бочки. Сок бродит в бочках, на праздник Святого Георгия пьяницы их открывают, к этому времени сок становится вином. Что же это за чудо! Ты пьешь этот красный сок, и душа твоя переполняется, она больше не умещается в твоей груди, бросая вызов самому Господу. Что же это такое, хозяин, скажи мне?

Я молчал. Слушая Зорбу, я чувствовал девственное обновление мира. Все повседневные и выцветшие вещи окрашивались в свои первозданные цвета, словно только что сотворены Богом. Вода, женщина, звезда, хлеб вновь припадают к таинственному первоисточнику, подхваченные восхитительным вихрем полнокровной жизни.

Вот почему каждый вечер, вытянувшись на прибрежной гальке, я с нетерпением ждал Зорбу. Покрытый грязью и угольной пылью, он выходил размашистой походкой из-под земли, подобно громадной мыши. Ещё издали по тому, как он двигается, идёт ли с поднятой головой или, склонив её, я догадывался, как в этот день шла работа.

Вначале я ходил вместе с ним и наблюдал за рабочими. Стараясь пользоваться новыми приёмами, я интересовался результатами труда, хотел узнать и полюбить человеческий материал, попавший мне в руки, испытать радость, о которой давно мечтал, - иметь дело не со словами, а с живыми людьми. Я строил романтические проекты (добыча лигнита шла хорошо) организовать своего рода коммуну, в которой мы все будем работать, где всё будет общим, мы будем питаться за одним столом и одинаково, словно братья- близнецы, одеваться. Мысленно я создавал целый обряд, как бы зародыш новой жизни.

Однако я не решался посвятить Зорбу в свои проекты. Он с раздражением смотрел, как я ходил среди рабочих, расспрашивал их, вмешивался в дела и всегда вставал на их сторону. Поджимая губы, он говорил:

- Хозяин, погуляй где-нибудь в другом месте, сегодня такое солнце.

Первое время я настаивал на своём, подолгу беседовал со всеми и скоро знал историю любого из моих рабочих: сколько у него детей, сестёр на выданье, беспомощных родителей, все его заботы и болезни.

- Не копайся ты в их жизни, хозяин, - ворчал недовольно Зорба. - Если твоё сердце наполнится любовью и состраданием к ним, это не принесёт пользы работе. Ты будешь прощать им всё, что угодно… Короче, несчастье придёт и к ним, надо, чтобы ты это знал. Когда хозяин суров, рабочие его боятся, уважают и работают. Если хозяин слаб, они берут над ним верх и живут себе припеваючи. Тебе понятно? Как-то вечером, окончив работу, он в изнеможении бросил свою кирку перед хижиной.

- Послушай хозяин, - крикнул он, - я тебя очень прошу, ни во что больше не вмешивайся. Я стараюсь строить, а ты всё разрушаешь. Что это ещё за ерунда, которую ты им сегодня рассказывал? Социализм и прочий вздор! Кто ты - проповедник или капиталист? Сделай, наконец, выбор.

Но как выбрать? Я был увлечён наивной идеей синтезировать или слить воедино несовместимые понятия. Это было всё равно, что соединить земную жизнь и царство небесное.

Это продолжалось долгие годы, с самого раннего детства. В школе я со своими близкими друзьями организовал «Общество братства», так мы его назвали. Запёршись в моей комнате, мы поклялись посвятить свою жизнь борьбе с несправедливостью. Прижав руку к сердцу, мы со слезами на глазах повторяли слова клятвы.

Мальчишеские идеалы! Однако да падёт беда на голову того, кто над ними посмеется! Когда я вижу, чем закончили члены «Общества братства» - шарлатаны от медицины, безвестные адвокаты, бакалейщики, плутоватые политиканы, жалкие журналисты, сердце моё сжимается. Не правда ли, суров и жесток климат этой земли, если наиболее ценные семена не дают всходов, и она зарастает крапивой и чертополохом. Ясно представляя это теперь, я так и не стал благоразумным. Слава Богу, я чувствую себя всегда готовым воевать с ветряными мельницами.

По воскресеньям мы оба собирались как на свадьбу: мы брились, надевали свежие белые рубашки и шли во второй половине дня к мадам Гортензии. Каждое воскресенье она резала для нас курицу, и мы снова садились втроём есть и пить; потом Зорба протягивал свои длинные лапы к гостеприимной груди доброй хозяйки и завладевал ею. С наступлением ночи мы возвращались к нашему берегу, жизнь казалась нам простой и полной добрых намерений старушкой, но весьма приятной и приветливой, похожей на мадам Гортензию.

В одно из таких воскресений, возвращаясь с очередного обильного обеда, я решил поговорить с Зорбой и доверить ему свои проекты. Он слушал меня, разинув рот, но терпеливо, лишь время от времени с раздражением покачивая упрямой головой. С первых же слов он протрезвел, мысли его прояснились. Когда же я закончил, он нервно вырвал два-три волоска из своих усов.

- С твоего разрешения, хозяин, - сказал он, - сдаётся мне, что твой мозг не очень-то круто замешан, настоящая размазня для блинов. Тебе сколько лет?

- Тридцать пять.

- Эх! Тогда он никогда не придёт в нужное состояние. - Сказал Зорба и рассмеялся.