Дымшиц сделал поэта любителем туристских поездок — почему бы в самом деле в поисках развлечений не прокатиться в Магадан или не пожить годик-другой в Воронеже? Ю.Оксман рассказывал мне, что Мандельштам, уже полубезумный, беспомощно бродил по лагерю и копался в куче отбросов, надеясь найти что-нибудь съестное. Над кощунственным предисловием Дымшица честные люди горько посмеялись, но оказалось, что оно не упало с неба. Зачеркиванье прошлого, охватившее все стороны жизни, продолжается. К созданию мнимых биографий привлекаются телевидение и кино. Странно, что этой игрой в куклы занимается громадное, могущественное государство. Ведь организованный обман может рухнуть (когда- нибудь рухнет), как карточный домик, пред одной книгой, как рухнула тайна лагерей и рабского труда, когда появился «Архипелаг ГУЛАГ».

Вот почему нельзя не оценить мужество тех, кто отказывается согласиться с этой продиктованной немотой. Я писал об этом в «Речи, не произнесенной на Четвертом съезде». Вот почему так восхищает всех честных писателей позиция В.Войновича, написавшего своего «Чонкина», который шагает уже по всему миру, показывая, что могла бы делать наша литература, если бы ее не топтали.

Войнович, разумеется, не один. Островки ясного, целеустремленного сознания, подтверждающего, что без верного понимания прошлого немыслимо подлинное движение вперед, рассеяны по всей стране. Столкновение лица и государства (Герцен), отразившееся в судьбах, о которых я рассказал в первой части этой книги, продолжается. По-прежнему не сдаются те, кто пытается с большим или меньшим успехом уклониться от лжи. Одни пользуются открывшейся возможностью писать о личных отношениях, в которых поблескивает истина, выношенная за годы страданий. Другие — потерявшие терпение, «идут на вы», рискуя жизнью и, может быть, уже не дорожа ею в стране, слепо идущей к распаду (Зиновьев А. Зияющие высоты). Третьи пишут о давно прошедшем, досталинском периоде, еще окрашенном несбывшейся надеждой. На всю эту «собственно литературу» наваливается нечто вроде алма-атинского селя, состоящего из бесчисленных рассказов, стихотворений, статей, исторических и современных романов. Две черты характерны для них: стремление угадать вкус начальства и расплывающаяся, усыпляющая, бесформенная серость.

Нельзя сказать, что в этом бумажном потоке нет направлений; одно из них, которое можно назвать православно-антисемитским, определилось уже довольно давно. У него есть свои теоретики (Палиевский, Кожинов и другие), свои прозаики и поэты. У него свои надежды — эти люди опираются на влиятельных покровителей и даже, может быть, на некоторых членов ЦК. у них есть свои издательства («Молодая гвардия»), свои серии (Роман-газета). Время от времени правительство придерживает или даже одергивает их. Впрочем, это случается крайне редко.

Но как бы ни стремился к всеобщему захвату «литературный сель», как бы ни гримировали Булгакова и Мандельштама, истинная литература, которой случалось видеть и не такое, победит, как победили те, которых стараются вторично убить, придумывая для них мнимые биографии. Деятелей «селя» ни убивать, ни гримировать не придется.

Наиболее высокооплачиваемая часть этого потока затопляет литературное пространство в организованном виде. Книги наших вельмож — Маркова, Алексеева, Кожевникова и других членов трех секретариатов выходят громадными тиражами, заполняя большую часть издательских планов. Иногда среди этих печально известных имен можно встретить совсем незнакомое, да не где-нибудь, а в перечне собраний сочинений.

В этой пестрой, движущейся картине, в этой скрытой борьбе истинной литературы с мнимой, в этом соревновании за «близость к пирогу», как загадочные великанские статуи острова Пасхи, неподвижно, величаво стоят несколько «неприкосновенных». Это академики, Герои Социалистического Труда, председатели государственных комитетов, бывшие литераторы, о которых в печати не встретишь ни критического замечания, ни неодобрительного слова. Среди них — Николай Семенович Тихонов, мой «брат во Серапионе». О нем надо написать, потому что среди бесчисленных литературных падений, вызванных бесчисленными причинами — страх, тщеславие, легкость карьеры, соблазн обеспеченной жизни, — его судьба заслуживает пристального взгляда. У него было что терять. В статье «Промежуток» Тынянов поставил Тихонова рядом с Пастернаком, и для этого были основания. Тихонов начинал как поэт, работающий под знаком эволюции русской поэзии, в своей поэме «Шахматы» он был на подходе к эпосу, для которого могло пригодиться все, что он написал до тех пор. Как же, когда же произошло роковое превращение?

В последние пятнадцать — двадцать лет Тихонова неизменно ставили рядом с Фединым в ряду окостеневших литературных чиновников. Это грубая ошибка: разные люди и разные судьбы. Федин был человеком политическим, до 1921 года он состоял в партии большевиков, для него фраза: «Я вышел из партии, у меня тяжелая полка с книгами, я пишу» (Лит. записки. И. 1922. С. 28) — не случайно оказалась первой точкой отсчета отношений между ним и государством — отношений, о которых я — плохо ли, хорошо ли — рассказал на предшествующих страницах.

Трудно представить себе, но в автобиографии, напечатанной там же, Тихонов выразил свое отношение к тому, что произошло в стране, совершенно иначе: «С комиссарами разными ругался и буду ругаться». Не думаю, что он когда-нибудь ругался с комиссарами, а уж о том, осуществил ли он свое намерение, нечего и говорить. У него (как и у меня) не было определенных политических убеждений. Смелая фраза была, по-видимому, продиктована стремлением отгородиться от комиссаров в литературе, защитить от них поэзию, утвердить свое право на свободу в искусстве — подобные наивные мысли еще брезжили тогда в наших неискушенных умах. Эта аполитичность видна, кстати сказать, и в ранних стихах Тихонова, скажем в его балладах, содержание которых можно с равным успехом отнести и к белым, и к красным. В «Песне об отпускном солдате» речь идет о егерях — подобных стрелковых частей не было в Красной армии, а в царской были. В «Балладе о гвоздях» капитан обращается к морякам:

«Команда во фронт! Офицеры, вперед!» —

в то время как красноармейцы на всех фронтах и в тылу убивали офицеров, даже если они уже не носили погон. В «Балладе о синем пакете» уже появляется адрес: «…люди в Кремле никогда не спят». Однако это ни к чему не обязывающий адрес. Романтика мужества — благодарная тема для молодой литературы, и недаром у Лун-ца в послесловии к трагедии «Бертран де Борн» взятие Перекопа стоит рядом с корниловским Ледяным походом. Для Тихонова начала двадцатых годов было важно не то обстоятельство, что синий пакет был доставлен в Кремль, а то, что письмо

…опоздало на полчаса,

Не нужно — я все уже знаю сам.

Короче говоря, он был убежден в ту пору, что политические убеждения отнюдь не являются необходимым компонентом поэзии. Принимая революцию как данность, он, без сомнения, надеялся, что она не помешает развитию литературы. Нужно, однако, отметить, что с самого начала в нем была видна осторожность. Не помню, чтобы он принимал участие в спорах, по меньшей мере в политических спорах. Сообщение, что он всегда «ругался и будет ругаться с комиссарами», навсегда осталось его единственной политической ошибкой. Впрочем, оттенок оппозиционности мелькнул еще раз в стихотворении, посвященном памяти Лунца.

Вспоминая о том, как «мы блуждали веселой стаей, не зная, где встретится отдых», в несколько туманной форме он все-таки настаивает на независимости поэзии:

Не на случайный час,

Но, пущенный с уменьем,

Кружился в головах у нас Волчок воображенья.

Когда нам говорили: «Вот,

Смотрите: вьется птица», —

Нам было ясно: время врет,

Лишь клюв и перья выдает За целую синицу.