нашей страны погибли не тысячи, а миллионы ни в чем не повинных людей, как это неопровержимо доказал Джон Конквест в своей книге «Большой террор». И это произошло не за триста, а за тридцать лет.
Сходства не было. Действия инквизиции не проходили в немоте, в тайне, самое нарушение которой считалось тяжелым преступлением у нас. Против инквизиции сражались не голыми руками. В Германии первый инквизитор Конрад Марбургский был убит во время народного восстания, а через год-два его помощники «подверглись той же участи», как вежливо сообщала энциклопедия. Во Франции борьба против инквизиции вызвала кровавые, опустошительные войны.
Да, сходства не было. То, чем уже в конце тридцатых годов мог поразить человечество русский «век-волкодав», не поддавалось сравнению.
Разбирая на днях свой архив, я наткнулся на папку, содержание которой с математической точностью показало всю приблизительность моих воспоминаний. Очевидно, память цепко ухватывала и надолго сохраняла все, что касалось сердца, — атмосферу событий, степень душевного напряжения. А разум… Участвуя в этой работе, запоминая почти бессознательно, он не делал зарубки на дереве, подобно Робинзону Крузо.
Когда моя трилогия «Открытая книга» подходила к концу — в 1957 году — эту-то дату я запомнил навсегда, по причинам, о которых еще узнает читатель, — я спросил З.В., не сохранились ли у нее бумаги, связанные с Алексеем Александровичем: именно его я пытался изобразить в лице Андрея Львова, одного из моих главных героев.
— Сохранились, — ответила она и вручила мне папку, которая лежит сейчас перед моими глазами.
В ней тридцать семь пожелтевших, оборванных по краям страниц — протоколы, свидетельские показания, письма к Берии, Вышинскому, Ульриху, председателю Военной коллегии Верховного суда и снова свидетельства, протоколы.
Грандиозность задачи не позволила ни Конквесту, ни Солженицыну разобраться хотя бы в одном деле во всех подробностях, с той объемной реальностью и рельефностью, которые возможны, пожалуй, лишь на сцене.
В «захаровской» папке как раз был именно такой, обозримый со всех сторон, конкретный материал. Но я воспользуюсь им только как «подобием». Брат почти ничего не рассказывал мне о том, что с ним случилось, когда он был арестован второй раз. «Подобие» может заменить этот отсутствующий период.
Алексей Александрович был арестован в феврале 1938 года. Папка относится к осени 1939-го, когда друзья его — и в том числе, разумеется, Лев — попытались убедить Военную коллегию в необходимости пересмотра дела. Возможно, что надежда была основана на одной случайности, настолько поразительной, что о ней необходимо рассказать; она озаряет сцену действия все-объясняющим светом.
Эта случайность связана с мужественным поступком одного из сотрудников Мечниковского института, В.И.Воловича. Летом 1938 года он дежурил ночью в кабинете директора института А.П.Музыченко. Скучая, он занялся рассмотрением бумаг, оставленных кем-то на письменном столе, и вдруг обнаружил…
Но здесь необходимо остановиться на личности и деятельности этого Музыченко.
Широко известно, что уже лет пятнадцать тому назад был составлен и опубликован во всех европейских странах список «литературных преступников» — то есть тех, кто десятилетиями топтал и уничтожал нашу поэзию и прозу, тех, на чьей совести смерть Бабеля, Табидзе и других первоклассных писателей, — список тех, кто по горло в крови и доныне занимает видное положение в издательствах и институтах.
Такой же список будет когда-нибудь составлен и историками русского естествознания. Он будет открыт, без сомнения, именем Лысенко (в книге Жореса Медведева талантливо и обстоятельно показана многосторонность преступлений Лысенко). Но в первом или втором десятке найдется место и для Музыченко, который в той же должности директора Мечниковского института умер в пятидесятых годах в своей постели.
Что же обнаружил Волович на его столе в часы своего ночного дежурства?
Он обнаружил среди других секретных бумаг «акт экспертизы», составленный Музыченко, в котором двенадцать сотрудников института обвинялись в государственных преступлениях: они «сознательно привели в негодность» мобилизационный запас бактериологических препаратов, они убивали здоровых лошадей, чтобы сорвать производство сыворотки, они старались создать условия для оспенной эпидемии. Первое место отводилось Захарову. Он обеспечил выпуск фашистской книги «Руководство по прививкам». Он срывал все научно-исследовательские и практические работы. Он «провел первый опыт заражения колодцев бациллами брюшняка, что привело к вспышке этой болезни в г. Зарайске среди рабочих местной промышленности».
Как же поступил Б.И.Волович, которому случайно удалось заглянуть «за кулисы» «захаровского дела»? Он позвонил З.В. и в течение трех-четырех часов — строка за строкой — продиктовал ей эти секретные бумаги.
Подслушивались ли тогда телефонные разговоры, как подслушиваются они в наше время? Не знаю. Не знаю и судьбы Б.И.Воловича, едва ли благоприятной. Мне хотелось лишь
В той же папке я нашел бумаги, которые, без сомнения, были прямым результатом этого опасного ночного разговора. Теперь, когда стало известно, в чем обвинялся Захаров, появилась возможность защитить его, доказать бессмысленность подлой клеветы, опровергнуть ее с помощью бесспорных, убедительных материалов. Защитить, доказать? Но каким образом защитить, если сам Захаров признался в добром десятке других преступлений, перед которыми бледнеют, уходят в тень такие мелочи, как отравление колодцев в Зарайске?
Двенадцатого февраля 1938 года он был арестован, а уже девятого марта подписал показания, в которых сознался, что «вместе с проф. О.О.Гартохом создал контрреволюционную организацию с целью убийства Вождя и Друга человечества И.В.Сталина, шпионажа в пользу фашистской Германии, диверсионной работы в виде заражения в случае войны источников водоснабжения и вредительства на фронте борьбы с эпидемиями».
Он признался, что состоит в боевой группе под руководством агента фашистской разведки О.О.Гартоха, подготовлявшей убийство членов советского правительства, причем именно он, Захаров, лично «изъявлял готовность совершить этот террористический акт». Каким же образом? Очень просто: он должен был «отравить бациллами холеры фруктовые воды, доставляемые в Кремль, с этой целью выписал штаммы с живыми культурами холеры, размножил их и ко времени ареста располагал уже материалом, вполне достаточным для задуманной цели»!
Два важных обстоятельства помогли добиться пересмотра «захаровского дела». Первое заключалось в том, что Лев был уже на свободе, и хотя его имя то и дело мелькало в документах, он мог действовать и, без сомнения, действовал под руководством З.В. А во-вторых, кто-то (не помню) из членов правительства Франции просил об освобождении О.О.Гартоха, и просьба была немедленно удовлетворена.
Пересмотр состоялся, и три (из более чем двадцати) сотрудника Мечниковского института — М.М.Самет, А.А.Ковшов и А.К.Соколов были освобождены в июле 1939 года. Не теряя времени, они послали московскому прокурору заявление, доказывая, что Захаров мог возвести на себя столь чудовищные обвинения только после столь же чудовищных пыток (это слово заменено везде на «тяжелое физическое воздействие»). Более того, они потребовали, чтобы А.П.Музыченко был привлечен к уголовной ответственности как клеветник и вредитель, сорвавший противоэпидемическую работу в Москве и области в 1938 году.
Это был смелый шаг, и я не думаю, что авторам письма он обошелся даром. Конечно, Музыченко не пострадал, хотя Военная коллегия и постановила привлечь его к уголовной ответственности. Куда там! Он был и остался деятелем, оказавшим государству важную услугу…
Сожалею, что никогда не видел его. Может быть, эта глава была бы написана сильнее, точнее. Думаю, что он удивил бы меня своей обыкновенностью, — ведь все, что он делал, было обыкновенным, обыденным, ежедневным. Следователи Бобров, Вербов и Евстафьев далеко обогнали его. У них было смелое воображение. Впрочем, один из них (Евстафьев) был вскоре арестован.
