наша литература все равно займет то место, которое ей в веках предназначено и которое отменить невозможно. «Верую» Твардовского — прочно, потому что просто. Разбежавшись в тысячах литературных и нравственных мнений, оно живет как прикосновенье души, счастливой особенным счастьем: ничего не желая для себя, отдать всего себя родине и литературе.

Меня допрашивали в Союзе писателей по поводу Жореса Медведева в июне 1970 года, и если представить себе десятилетие 1965–1975 в виде движущейся панорамы, можно назвать рассказанную сцену одним из кадров этой панорамы. Я постарался показать ее «крупным планом». Но в дальнейшем подобный путь был невозможен. Панорама состоит из бесчисленных кадров, литература — лишь одна из ее сторон, и надо обладать незаурядным даром историка, чтобы на фактах показать неустойчивую хрущевскую «оттепель», постепенно превращавшуюся сперва в неопределенные заморозки, а потом в устоявшиеся «брежневские холода».

Размышляя о том, как происходил этот процесс в литературе, я нашел скромную, почти незаметную в общей картине модель, в которой, однако, отразилось движение десятилетия.

В июле 1965 года я получил письмо от Соломона Семеновича Подольского, старого большевика, участника кронштадтского штурма. Он провел 20 лет в тюрьме и ссылке, но, как говорили о французских аристократах, ничего не забыл и ничему не научился. Профессиональный журналист, он вернулся в партию и с комсомольским пылом двадцатых годов принялся за работу. Главной его чертой было чувство справедливости. Если бы преступления сталинского террора были осуждены, его скромное дарование развернулось бы широко и плодотворно. Этого не случилось, палачи получили пенсии, убийца гениального Вавилова живет в прекрасной квартире на улице Горького, выдающиеся представители интеллигенции, боясь реабилитации Сталина, обращались с письмами в правительство, и Подольскому ничего не оставалось, как попытаться восстановить справедливость хотя бы в немногих частных случаях, по возможности бесспорных.

Занимаясь Мейерхольдом, он случайно наткнулся на произведения Лунца и увлекся судьбой молодого писателя, умершего двадцати двух лет и оставившего заметный след в истории русской литературы.

В «Освещенных окнах» мне удалось рассказать о Лунце больше, чем можно было надеяться. Конечно, это объясняется тем, что я, не упоминая о его известных статьях «На Запад!» и «Почему мы Серапионовы братья», утаил его взгляды в объективных сценах, но так, чтобы внимательный читатель нашел их и оценил… Я писал также о том, что Союз писателей учредил комиссию по литературному наследию Лунца. Мне удалось воспользоваться коротким периодом «ослабления режима» в середине шестидесятых годов. В эту комиссию вошли друзья Лунца — Тихонов, Шкловский и Слонимский, который возглавил ее, к моему позднему сожалению. Тяжелую, хлопотливую работу по подготовке сборника произведений Лунца взял на себя С.С.Подольский.

Федину мы не решились предложить войти в комиссию, для этого он — председатель Союза писателей СССР — занимал слишком высокое положение. Нам он обещал содействовать и сдержал обещание.

Все это — и многое другое — рассказано Подольским в его записках, которые он составил по моей просьбе после шестилетних безуспешных хлопот. Этот своеобразный «дневник» представляет собой неоценимый исторический документ, с инвентарной точностью воспроизводящий литературную обстановку от конца шестидесятых до начала семидесятых годов. В нем без малейших преувеличений показан ход событий, который привел от уверенности в том, что книга Лунца будет издана, к безнадежному заключению, что это случится нескоро или, может быть, никогда.

При жизни Лунца в него были влюблены все, кто его знал. Подольский влюбился в него через четыре десятилетия после его смерти. Так он мне и писал: «Чем больше я знакомлюсь с Львом Натановичем, тем больше влюбляюсь в его человеческий и писательский облик. Чувство отцовской нежности пробудилось в моем сердце к этому юноше, так рано умершему, но успевшему сделать так много» (9 октября 1965 г).

Он считал — и был совершенно прав, — что наступила пора «восстановить историческую правду о Лунце… так постыдно по черному почину А.Жданова (не будь к ночи упомянуто его имя!) оболганном» (10 июня 1966 г.).

Эти и дальнейшие цитаты из многочисленных писем Подольского к М.Слонимскому, В.Шкловскому, К.Федину, Е.По-лонской показывают энергию, с которой он взялся за дело. Друзья Лунца поддержали намерение написать очерк о нем — об издании сборника тогда не было и речи. В конце июля очерк был закончен (он хранится в ЦГАЛИ и в моем архиве). Концепция очерка была ложная — Подольский считал, что, «выходя с удивительной быстротой на верную дорогу, Лунц в какой-то степени прокладывал путь и для своих «братьев». Он ошибался: талант и энергия Лунца были направлены к поискам самостоятельного пути, который принципиально отличался от направления других «братьев» (кроме, может быть, меня). Пытаясь убедить в своей правоте, он не «прокладывал путь», а «срывал» «братьев» с традиционного, давно проложенного пути.

Но и ложные концепции приводят иногда к положительным результатам. Впервые жизнь Лунца была последовательно рассказана — уже и это было заслугой, подсказавшей мысль о сборнике произведений Лунца.

Эта мысль, высказанная мною, тотчас же повлекла за собой другую: а что, если обратиться к Союзу писателей с просьбой организовать комиссию по литературному наследию Лунца? Еще два-три года назад подобная попытка показалась бы совершенно вздорной.

Во-первых, еще не было случая, чтобы Союз назначал комиссию по литературному наследию писателя, скончавшегося сорок лет тому назад, то есть за десять лет до возникновения Союза.

Во-вторых, речь шла о Лунце, поперек которого «лежала чугунная речь Жданова», как выражался в своем очерке Подольский. Но самая возможность возникновения этой дерзкой надежды была характерной. Не прошло и двух лет, как в семисоттысячном тираже вышел «Один день Ивана Денисовича». «Новый мир» Твардовского был в расцвете. «Заметный допуск» чувствовался в литературе, и на этом фоне, отливавшем голубизной, можно было предположить, что не только я, но и другие «старые писатели» подпишут наше обращение в Союз.

Я написал его, указав на бесспорные заслуги Лунца, указав, что он был любимым учеником Горького; его перу принадлежат тридцать произведений — четыре пьесы, ряд рассказов, статьи и рецензии. В США появились две диссертации о Лунце, готовится сборник его произведений и т. д. И закончил просьбой — о создании комиссии по литературному наследию.

Письмо без колебаний подписали К.Паустовский, Н.Тихонов, К.Чуковский, В.Шкловский. Я сомневался, что его подпишет К. Федин, и действительно, он предложил предварительно переговорить с Н.Тихоновым, «подготовить вопрос» (что было вполне разумно) и лишь потом поставить его на заседании Секретариата. Время шло, в феврале 1967 года Секретариат передал «очерк» Подольского и наше «обращение» консультанту В.Дорофееву, и 10 мая решение состоялось. Комиссия была создана в следующем составе: МЛ.Слонимский (председатель), В.А.Каверин, Н.С.Тихонов, В.Б.Шкловский, С.С.Подольский (секретарь). Соответствующая заметка появилась в «Литературной газете» (1967, № 23-4103).

Мысль об издании сборника Лунца и воспоминаний о нем, без сомнения, здравая мысль: подарить нашей литературе еще одного талантливого писателя, рассказать о его трагической судьбе, познакомить читателя с произведениями, в которых с необычайной остротой отразилось время — трудно представить себе более плодотворную историко-литературную задачу. Но именно по той причине, что она была плодотворной и благородной, ее ожидали бессмысленные затруднения, которых все мы безотчетно боялись. Между нашим планом и его осуществлением стояло знаменитое постановление ЦК «О журналах “Звезда” и “Ленинград”», в котором «Серапионовы братья» (и их теоретик Лунц) были объявлены позорной страницей советской литературы. За давностью лет (1946) это постановление как бы не существовало, и тем не менее