– Мы? Нет, я. Кто же, если не я, Петр Николаевич? Но я сама запуталась, растерялась. Мы с вами не раз говорили о том, что лаборатория работает без прежней уверенности, что за два года мы не сделали почти ничего.

– Да. Но для того, чтобы помочь вам, я прежде всего должен был сказать себе: Крамов не прав. Нужно было проверить его работы, понять: откуда взялась, чего добивается, какое место в науке заняла его школа? Вы когда-нибудь думали об этом, Татьяна?

– Думала. Но мне казалось, что для этого нужно взглянуть на жизнь его, а не своими глазами.

– Именно. А вот попробуем взглянуть на жизнь его глазами. Прежде всего – что сказать о нем как о деятеле науки, не вообще, разумеется, а советской науки? Дарование крупное. Но это ученый, который фактически давно не участвует в той борьбе за новое, которая идет в глубине нашей науки. Когда это произошло – не знаю. Нельзя представить себе день, месяц, год подобного перелома. Он готовился исподволь, понемногу. Вдруг оказывается, что никто не помнит первых талантливых работ, что капитальный труд, написанный в двадцатых годах и еще недавно стоявший на полке каждого серьезного микробиолога, устарел. Что для нового издания нужно переписать каждую страницу. Что каждое утро нужно отправляться в лабораторию и работать – головой и руками. Что нужно думать, думать и думать… Хлопотливое дело! А между тем вокруг живет, кипит, бьется жизнь. Ведь не угнаться, не удержаться, обходят со всех сторон! Молодые идут – беда, что с молодыми делать? И вот понемногу, незаметно, а может быть, поглядывая на тех, кому прежде тебя пришла в голову эта мысль, начинаешь подумывать о другом пути. В самом деле – еще вчера ты болезненно-остро чувствовал всю непрочность своего положения. Сегодня ты появляешься на арене как основатель учения, создатель теории, которая стремится охватить самые общие вопросы науки. Но теория – это одна сторона задуманного маневра. На одной теории далеко не уедешь. Чтобы воспользоваться ею, нужны люди. Нужны последователи, ученики, организаторы…

Раздался телефонный звонок.

– Слушаю, – сказал Рубакин.

Очевидно, никто не ответил. Он положил трубку.

– Не думайте, что я оправдываюсь, Татьяна. Я виноват больше, чем вы. Во-первых, я стал сомневаться слишком поздно. Во-вторых, я долго не понимал, что весь институт на ложном пути, не понимал, потому что дело все-таки шло. А шло оно потому, что у нас много способных людей, работающих не только в вашей лаборатории, но и у Крупенского, Догадова, Бельской; шло, потому что факты остаются фактами вопреки ложному направлению.

Снова позвонил телефон, Петр Николаевич сказал: «Слушаю. Да, у нас», – и передал мне трубку.

– Это вы, Татьяна Петровна? Вам телеграмма.

Это был Илья Терентьич.

– Прочтите, пожалуйста.

– Сейчас. «Встреча отменяется. Сообщите Малышеву. Шестьдесят восемь. Андрей».

– Ничего не понимаю, – сказала я. – Когда отправлена телеграмма?

– Четырнадцатого, в час дня.

– Как вы сказали: 'Встреча отменяется… '

Илья Терентьич прочел телеграмму снова.

– Что случилось? – с беспокойством спросил Рубакин, когда я положила трубку.

– Какая-то странная телеграмма от Андрея. – Я повторила текст. – Что это значит?

– Ничего особенного. Просит, чтобы его встречал Малышев, а не вы.

– Почему? И что такое шестьдесят восемь?

– Очевидно, номер поезда?

– Нет, шестьдесят три. А почему нет номера вагона? С ним что-то случилось.

– Полно, Татьяна.

– Петр Николаевич, с ним что-то случилось. И что это за «сообщите»? Почему на «вы»?

– Да разве так еще иногда путают на телеграфе? А вы позвоните Малышеву. Может быть, он что- нибудь знает?

– Да, да!

Лена пришла, когда я звонила Малышеву в Наркомздрав, где мне сказали, что он поехал домой, потом – домой, где мне ответили, что он еще в Наркомздраве.

– Знаешь что, запишем текст, – сказала Лена, – и посмотрим, как он выглядит на бумаге.

Но текст не стал яснее после того, как она записала его на бумаге.

– Так или иначе, он жив и здоров, в этом нет никаких сомнений. И едет домой – чего же тебе еще надо?

– Да, да.

Я снова принялась звонить.

– Еще не вернулся… Подождите минуту. Сейчас подойдет.

– Татьяна Петровна, я вас ищу, – услышала я голос Малышева, сдержанный, как всегда, но с оттенком недоумения. – Я получил от Андрея Дмитрича странную телеграмму. Она у меня с собой. Сейчас прочитаю. «Признаки на десятый день, не сообщайте домой шестьдесят три, вагон восемь». Судя по дате, он завтра должен быть здесь. Но почему не сообщать домой? И что это за признаки? Вы от него ничего не получали?