— Да, знаком.

— У вас была возможность познакомиться с ним с профессиональной точки зрения?

— Да, сэр… Я производил психиатрическую экспертизу мистера Хикока.

— Сложилось ли у вас, на основании проведенной вами экспертизы, определенное мнение относительно того, был ли Ричард Юджин Хикок способен отличать хорошее от дурного в момент совершения преступления?

Свидетель, мужчина двадцати восьми лет, плотного телосложения, с лунообразным, но умным, можно сказать, утонченным лицом, глубоко вдохнул, словно готовился к подробному разъяснению, но судья тотчас предостерег его от этого:

— Вы должны отвечать только «да» или «нет», доктор. Ограничьтесь, пожалуйста, этим.

— Да.

— И каково же оно?

— Я думаю, что в рамках общепринятых определений Хикок был способен отличить хорошее от дурного.

Ограниченный правилом «общепринятых определений» — формулой, отрицающей любые градации между черным и белым, доктор Джонс не мог ответить иначе. Но, конечно, такой ответ подрывал позицию адвоката, и Смит безнадежно спросил:

— Не могли бы вы уточнить?

Безнадежность в его голосе звучала оттого, что, хотя доктор Джонс был не прочь коснуться деталей, прокурор имел право выразить протест — и не преминул это сделать, напомнив, что законы штата Канзас не позволяют на прямой вопрос отвечать иначе, чем «да» или «нет». Протест был поддержан, и свидетель покинул свидетельское место. Однако, будь доктору Джонсу позволено продолжать, он засвидетельствовал бы следующее:

«Ричард Хикок обладает интеллектом значительно выше среднего, легко схватывает новые идеи и умело использует большой запас разных сведений. Он живо интересуется всем, что происходит вокруг, и не выказывает никаких признаков умственного расстройства или дезориентации мышления. Он мыслит логично и организованно и, судя по всему, не теряет связи с реальностью. Хотя я не обнаружил обычных признаков органических повреждений мозга — формирования определенных концепций, которые обычно с этим связаны, потери памяти, ухудшения интеллекта, — полностью исключить такую возможность нельзя. В 1950 году он получил тяжелую травму головы, сопряженную с сотрясением мозга, и несколько часов провел в бессознательном состоянии — это подтверждается проверенными мною отчетами. По его собственным словам, с тех пор он страдает провалами в памяти и головными болями, а временами полностью отключается; антиобщественные тенденции в его поведении тоже стали проявлять себя в основном с того времени. Медицинское обследование, которое могло бы доказать или опровергнуть наличие остаточной мозговой травмы, никогда не проводилось. Его необходимо провести, прежде чем делать окончательные выводы… Хикок проявляет признаки эмоциональной неуравновешенности. Тот факт, что он знал, что делает, и все же не остановился, быть может, служит самым убедительным доказательством. Его поведение импульсивно, и он, видимо, не задумывается ни о последствиях, ни о том, что причинит неприятности себе или другим. Судя по всему, он не способен извлекать уроки из опыта и является удивительным образцом чередования периодов созидательной деятельности и безответственных поступков. Он менее устойчив к разочарованию и обидам, чем нормальный человек, и не видит иного способа избавиться от этих чувств, кроме антиобщественных поступков… Его самооценка крайне низка; в глубине души он ставит себя ниже других и ощущает себя сексуально неполноценным. Эти чувства усугубляются мечтами о богатстве и власти, хвастовством о своих подвигах, кутежами, когда у него появляются деньги, и неудовлетворенностью своим социальным статусом… В отношениях с другими людьми он испытывает стеснение и патологически неспособен на длительную привязанность. Хотя он утверждает, что разделяет общепринятые моральные нормы, на самом деле они, очевидно, не оказывают никакого влияния на его поступки. Подводя итог, можно сказать, что Хикок являет собой типичную картину того, что в психиатрии называется серьезным нарушением психики. Сейчас важно провести обследование, позволяющее исключить возможность органического повреждения мозга, которое, если оно имеет место, могло существенно влиять на поведение Хикока в течение последних нескольких лет, а также во время совершения преступления».

Но эти слова произнесены не были, и краткий ответ психиатра положил конец всем планам защитника Хикока. Гаррисону оставалось только подать апелляцию большому жюри, а это можно было сделать лишь на следующий день. Настала очередь Артура Флеминга, пожилого адвоката, защищающего Перри Смита. Он представил четырех свидетелей: преподобного Джеймса Е. Поста, протестантского священника Канзасской исправительной колонии, индейского приятеля Перри Джо Джеймса — он все-таки приехал утренним автобусом из своего родного захолустья где-то на Дальнем Северо-Западе, проведя в дороге день и две ночи, Дональда Калливена и все того же доктора Джонса. За исключением последнего, эти люди были приглашены в качестве «свидетелей, дающих показания о чьей-либо репутации»: ожидалось, что они припишут обвиняемому хоть какие-то добродетели. Они не слишком-то преуспели в этом деле, хотя каждый сказал что-то благоприятное, пока прокурор не выразил протест на том основании, что личные мнения такого рода «некомпетентны, неуместны и не имеют отношения к делу», не шикнул на них и заставил покинуть зал.

Например, Джо Джеймс, который в своей охотничьей куртке и мокасинах выглядел так, словно загадочным образом возник прямо из чащи, гибкий, темноволосый и еще более темнокожий, чем Перри, поведал суду, что в течение двух лет ответчик время от времени приезжал к нему пожить. «Приятный юноша, всем в округе нравился, ни разу не сделал ничего такого, что выходило бы за пределы моих знаний о нем». Прокурор остановил его; и остановил Калливена, когда тот сказал: «Мы вместе служили. Нормальный парень».

Преподобный Пост продержался дольше, потому что не стал говорить никаких прямых комплиментов обвиняемому, зато в благожелательном тоне описал встречу с ним в Лансинге:

— В первый раз я увидел Перри Смита, когда он принес в тюремную часовню картину, которую сам нарисовал, — лик Иисуса, написанный пастелью. Он хотел подарить ее часовне. С тех пор она висит на стене моего кабинета.

Флеминг спросил:

— Нет ли у вас фотографии этой картины?

Священник достал конверт, набитый снимками; но когда он протянул его защитнику, чтобы тот раздал фотографии присяжным, Логан Грин вскочил как ужаленный:

— С позволения вашей чести, это уводит нас чересчур далеко…

По мнению его чести, это вообще никуда не могло привести.

Вновь был вызван доктор Джонс, и после обычных уточнений его профессии и квалификации, сопровождавших первое появление доктора на свидетельском месте, Флеминг задал главный вопрос:

— Определили ли вы, исходя из ваших разговоров с обвиняемым и медицинского обследования Перри Эдварда Смита, был ли он способен отличить хорошее от дурного в тот момент, когда был вовлечен в это преступление, или нет?

И вновь суд предупредил свидетеля:

— Отвечайте «да» или «нет». Вы пришли к какому-то выводу?

— Нет.

На фоне удивленного бормотания в зале Флеминг, сам донельзя удивленный, сказал:

— Не могли бы вы объяснить присяжным, почему?

Грин немедленно возразил:

— Свидетель не пришел к определенному выводу, и это все.

Юридически на этом все и кончилось. Однако, будь доктору Джонсу позволено объяснить причины своей нерешительности, он заявил бы:

«Перри Смит проявляет определенные признаки серьезного умственного расстройства. Его детство, как я выяснил и проверил по некоторым тюремным отчетам, было отмечено жестокостью и недостатком внимания со стороны обоих родителей. Судя по всему, он рос без надлежащей заботы, без родительской любви и не усвоил с детства принятые в обществе моральные ценности… Он хорошо ориентируется, очень внимателен ко всему, что происходит вокруг, и не выказывает никаких признаков растерянности. Его