Германцы дали залп. Кто-то вскрикнул – кажется, грязнощекий. Я ведь даже не знаю его имени, вспомнил Гастон.

По отрывистой команде враги разом вскочили и, пригнувшись, с винтовками наперевес, рысью побежали к дороге.

– Оружие! – Гастон пытался перекричать грохот стрельбы. – Дайте винтовку, черт подери!

Сержант бросил таксисту револьвер. Маранбер не успел поймать оружие, ствол больно ударил в предплечье.

Прямо перед Гастоном возникли двое солдат в шинелях незнакомого покроя. Стволы их винтовок одновременно поднялись. Гастон обеими руками схватил револьвер и выпустил им навстречу три пули.

– Майн мута'! – захрипел один из врагов и всем телом рухнул навзничь.

От неожиданности второй поскользнулся, выронил винтовку и упал на колени. Он выставил перед собой руки и заныл:

– Нихт шисн… битте… нихт…

– Держи его на мушке! – закричал сержант.

Скуля, германец лег на дорогу.

Гастон проглотил горькую слюну. Убитый был пожилым и крепким, седые волосы выбились из-под серой полевой фуражки. Меж пышными бакенбардами застыл кровавый оскал.

Таксист нисколько его не жалел. Лишь противно дрожали руки, в которых он сжимал жесткую рукоять револьвера. Второй – пленник Маранбера – оказался почти мальчишкой с едва заметными усиками. Парень лежал смирно, глядя мимо таксиста бессмысленными, полными слез, глазами.

Старый волк учил охотиться молодого волчонка.

Сквозь шум боя послышалось…

Нет, не послышалось. За ближайшим холмом загудели моторы. Шоссе озарилось лучами фар.

К месту боя спешили два грузовика – но чьи?

Сержант понял первым. Он выстрелил в воздух и закричал:

– Франция здесь!

Немцы кинулись врассыпную. Еще одного настигла пуля.

Из грузовиков выпрыгивали солдаты и бросались вслед убегавшим.

– Брать в плен! – кричал чужой голос, командными нотками похожий на голос сержанта. – Ни один не должен уйти! Ни один!..

Гастон поднялся с земли и оперся спиной на вспоротый осколками капот.

Сержант уже стоял навытяжку перед двумя офицерами.

– По причине поломки автомобиля отстали от колонны в Нантей-ле-Одуэн. В связи с плохой видимостью и из-за трудноопределимых в темноте ориентиров потеряли направление и поехали через поля напрямую. Здесь дали встречный бой превосходящим силам противника…

Встречный бой, усмехнулся Гастон. Красиво звучит.

– …с малыми потерями дождались подкрепления. Рядовой Брошан ранен в бедро. Доложил сержант Пепиньер, шестая армия…

Смешная фамилия. Надо запомнить.

К грузовикам тащили пленных немцев – шестерых молодых ребят, которые отличались от героической четверки французов разве что шинелями да номерными пикастыми касками.

Один из них, плененный Маранбером мальчишка, на мгновение вырвался и подбежал к Гастону. Лязгнули затворы.

– Не стреляйте! – крикнул таксист.

Паренек с виноватой улыбкой что-то извлек из кармана и протянул Маранберу. Пленного тут же схватили за шиворот и потащили к машине.

В руках у Гастона оказалась красная книжечка с золотым тиснением на обложке. Таксист был бельгийцем и прекрасно знал немецкий.

Эрнст Гофман, «Золотой горшок. Сказка из новых времен».

В имени автора было нечто знакомое и ностальгическое, из детства, с запахом рождественской елки. Кажется, этот Гофман написал еще одну историю – о деревянном швабском уродце, который что-то не поделил с мышиным королем.

– …Ничего, разберемся, – кивнул офицер сержанту. – Пленных доставить в штаб. Оттуда сразу протелефонируйте в ставку. Скоро противник обнаружит исчезновение патруля, всем быть готовыми к бою!.. А вас, герои, с боевым крещением!

Рыжеволосая колдунья была права…

Пехотинцы Пепиньера взяли винтовки на караул.

Так начиналась битва на Марне.

Светало.

Гастон возвращался в Париж со смешанными чувствами. С одной стороны, ему придется долго латать любимый «рено». С другой – он всё же поучаствовал в войне. И в этом маленьком сражении победили французы.

Он не ощущал себя героем. Вот сержант Пепиньер и солдаты не растерялись… А что ждет того молодого немца?..

Рассвет выдался сырым и зябким. Солнце лениво пробивалось сквозь клубы летящих к востоку туч. Дорога приобрела серый оттенок. Мотор гудел ровно, воздух разносил звонкое эхо по окрестным холмам.

У обочин виднелись указатели, которых Гастон ранее не заметил в темноте. У места, где они отстали от колонны, таксист улыбнулся и запоздало подумал, что надо на всякий случай приобрести карту окрестностей.

Маранбер заметил, что тучи скапливаются вокруг свежих фортификационных укреплений, насыпанных на подъезде к столице. Словно небесная армия подтягивает силы для генерального сражения. Ему привиделся легкий отблеск молнии.

Таксист прибавил скорость, гадая, когда же снова въедет в полосу дождя.

Вскоре начались обжитые пригороды, а с ними и военные посты. Гастон ощутил легкое беспокойство. И, по мере приближения к северной окраине Парижа, оно стало превращаться в тревогу.

Позже, когда увидел Холм с куполом и стрелой колокольни Сакре-Кёр, таксист понял, что ему необходимо проехать именно там. И непременно через площадь Сен-Пьер…

Когда он уже сворачивал на площадь, оставляя справа утопающую в зелени лестницу, невдалеке – всего в квартале от него – послышался шум голосов. Теперь, казалось, авто ведет уже кто-то другой и лишь подвозит обмершего от страшного предчувствия Гастона к перекрестку рю Тардье и рю Шаппе.

Маранбер остановил такси на углу, выскочил из кабины и понесся к месту, где собралась толпа. Почти одновременно с ним прибыла машина городской жандармерии.

На перекрестке находилось множество людей. Они окружали плотным кольцом нечто, вызывавшее у них болезненный интерес.

Зеваки переговаривались и спорили. Некоторые отворачивались и покидали перекресток. Какую-то прилично одетую женщину сильно рвало. Несколько взрослых отгоняли подальше стайку любопытных детей. Время от времени в окна выглядывали сонные обыватели, но, посмотрев вниз, бледнели и исчезали за занавесками.

Пока жандармы выбирались из своего авто, Гастону удалось пробиться в первый ряд. И он тут же горько пожалел об этом. Ноги ослабели, однако он устоял, бессмысленно глядя на широкую черную лужу…

…та самая красавица в белом трико, Селена-Орфелина, лежала на мостовой. Ее серое лицо было обращено к небу. Вокруг косой раны на горле сворачивались капли крови…

В воскресенье 2 августа 1914 года Анжелюс Дежан ощущал себя совершенно счастливым.

Волнения сумасшедшей карнавальной субботы оказались такими сильными, а усталость столь неизбывной и неотвязчивой, что художник проснулся лишь к полудню. И еще долгое время не мог уговорить себя раскрыть глаза. Через некоторое время он всё же встал, отыскал наощупь кувшин и смочил лицо