с себя промокшую одежду и развешивать ее для просушки на вздрагивающий кожух мотора.

Баркас мчался по вспененным волнам, легкий ветер дул навстречу.

«Туда ли я держу курс? – отрезвев от недавней радости, беспокоился мичман Клецко. – Закружились мы с проклятой подлодкой, теперь не поймешь, где юг, где восток. И определиться не по чему – ни звезды, ни огонька берегового. Этак и в Турцию нетрудно попасть. Впрочем, никуда мы не попадем: горючего на час, с трудом на два хватит…»

– Выключить мотор! – приказал Клецко. – И передать сюда анкерок. С этого часа пить только с моего разрешения.

– Все ясно! – выключая мотор, со вздохом произнес Чижеев. – Угробив подлодку, мы сами переходим на положение потерпевших аварию. По случаю открывшихся перед нами блестящих перспектив, товарищ мичман, хотелось бы знать: есть ли на Черном море необитаемые острова? Когда нас прибьет к ним? И с какого времени можно будет вас называть Робинзоном Крузо?

– Вам все шутки, – мрачно ответил Клецко, – а положение серьезное: до рассвета придется дрейфовать в открытом море. Чтоб не томиться попусту всем, укладывайтесь спать. Первую вахту отстою я. На «собаку»[7] разбужу Чижеева.

Делать было нечего. Восьмеркин молча натянул на себя согретую на моторе одежду и улегся рядом с Костей Чупчуренко.

Чупчуренко бредил во сне, сталкивая ногами брезент, и по временам стонал.

– Ты не придави его, Степа, – сказал Чижеев, устраиваясь у мотора. – И так его дело – гроб: где на необитаемом острове госпиталь найдем? Говорят, что наш мичман по-морскому лечить мастак. Медузу покрупней на живот положит, ракушку разотрет, травкой морской придавит, заругается по-колдовски – и всё…

– Прекратить болтовню! – резко оборвал Клецко не в меру разговорившегося моториста. – Утром увидим, чего с ним, а сейчас – дробь… отбой!

И он свистнул в боцманскую дудку, найденную в кармане намокшего кителя.

Всю ночь ветер дул в высокий борт накренившегося баркаса и гнал его все дальше и дальше в море.

Мичман бодрствовал. Боясь, что сильные порывы ветра могут перевернуть утлое суденышко, он то и дело двигал рулем, стараясь держать баркас носом против волны.

Матросы безмятежно спали. Даже Костя Чупчуренко перестал стонать. «Не помер ли?» – подумал Клецко.

Стараясь никого не зацепить, он осторожно подобрался к раненому, рукой потрогал его разгоряченный лоб и, успокоившись, опять сел за руль.

«Чем я их завтра кормить буду? – думал он. – Если не к берегу, то хотя бы к банке какой неглубокой прибило. На мели можно и рачков наловить и рыбой поживиться. Огонь у нас будет. Впрочем, на таком довольствии долго не продержишься. Надо парус сооружать. Днем посмотрю, из чего его сшить. Жаль, все сухое дерево извели. Что вместо мачты поставлю? Хоть бы рассвет скорей!..»

Но до рассвета ждать было долго. Мичман озяб на ветру, от усталости его клонило ко сну.

– Видно, «собака» настает, – вслух произнес он. – Пора смену будить.

Он растолкал, поднял на ноги Чижеева и, чтобы не остудить согретого места, сразу же улегся сам.

– Товарищ Чижеев!.. – сказал боцман.

– Есть Чижеев!

С минуту, а то и больше, моторист простоял, ожидая указаний по вахте. Сперва он услышал мерное дыхание, затем легкий свист и трубный звук, вырвавшийся из могучих ноздрей боцмана.

Над морем стояла туманная мгла. Влажный холод, казалось, не только проник за ворот рубашки, а заполз под кожу, в кровь. Чтобы согреться и окончательно отогнать от себя сон, Чижеев напружинился, принял боксерскую стойку и заработал кулаками. Странные прыжки и нелепейшие движения, какие начал выделывать моторист, на ринге назывались боем с тенью. Отбиваясь от кого-то невидимого, Чижеев тыкал кулаками в воздух, уклонялся, мелко перебирал ногами, отскакивал назад, наступал и теснил призрачного противника на нос баркаса…

Тяжелая дрема все еще не покидала его. Он ополоснул лицо забортной водой и потянулся за анкерком, но, вспомнив запрет боцмана, отвел руку.

Вздохнув, Чижеев подцепил полную пригоршню соленой воды, глотнул и сморщился от отвращения.

«Поесть бы чего-нибудь», – подумал он и начал шарить по карманам, в надежде отыскать хоть бы кусочек завалявшегося сахару. Ему попадались пружинки, пуговицы, нитки, обрывки резиновых трубок, огрызки карандашей и прочие полезные в матросской жизни вещи, но съестного ничего не было.

Ветер пронес над морем какие-то белесые тени, и мгла стала постепенно рассеиваться.

Неожиданно Чижеев уловил сперва невнятное бормотание моря, затем нарастающее гудение, всплески и бурление разбрасываемой воды.

«Что бы это могло быть? – насторожившись, соображал он. – Не поднять ли всех по тревоге?.. Нет, подожду. Может, так волна плещется, и снасть где-нибудь гудит…»

Вдруг в каких-нибудь двух-трех кабельтовых, словно птица, распластавшая белые крылья, в голубом сиянии из мглы выскочил быстроходный катер, удивительно похожий на серебристо-темного исполинского дельфина со вздыбленным стекловидным спинным плавником.

Разбрасывая воду в обе стороны, вздымая рой брызг, он с шумным фырканьем и странным свистом, похожим на разгоряченное дыхание, промчался мимо баркаса и, словно призрак, скрылся в тумане. Мгла поглотила его.