Джеймс улыбнулся, вскрыл еще одно письмо:
Дорогой Джеймс!
Мне очень жаль, что мы так нехорошо расстались в тот день, когда ты навестил меня в Фишино после извержения. Хотя теперь это уже не имеет значения. То, о чем хочу тебе написать, не имеет никакого отношения к нашей ссоре.
Я решила больше не возвращаться в Неаполь и не работать больше у тебя поварихой. Теперь моя жизнь повернулась иначе, и как это для меня ни тяжело, ничего изменить я не могу. Может, так и лучше в конце-то концов. Мне было очень хорошо с тобой, но я бы никогда не смогла быть счастлива с тобой в Англии. Признаться, я могу жить только здесь, ухаживая за отцом, и я решила, что уж лучше посвящу свою жизнь ему и незачем мне больше выходить замуж. Мне трудно тебе объяснить, почему я так решила, только не пытайся больше меня уговаривать, это бесполезно. Самое лучшее — совсем про меня забудь.
Мне больно писать это письмо, потому только об одном прошу: не делай мне еще больней, не пытайся уговаривать меня изменить решение.
От души желаю тебе счастья в жизни,
Джеймс застыл над письмом. Этого не может быть. Он снова прочел его, еще раз. Сначала он решил, что все совсем не так, что написала она письмо в сердцах, рассердившись на него. Но последние строки, судя по всему, исключали всякую возможность извинений. И сам тон письма был решительный, холодный, без тени раздражения. Он вглядывался в строки. Не след ли слезы, чуть размывшей прощальные слова?
Внезапно ужасная правда пронзила его сознание. Ливия его бросила. Он никогда больше не поцелует ее, не увидит ни этой дерзкой улыбки, ни страстного блеска ее глаз, никогда не услышит, как слетают с ее губ слова, когда она тараторит без умолку. Никогда больше он не вкусит сладости ее плоти, никогда не будет стоять с ней бок о бок, стругая кабачки. Она изгнала его из своей жизни. Тут что-то не так, в отчаянии думал он. Тут что-то совсем-совсем не так.
Ливия отчетливо чувствовала, что Альберто смотрит на нее как-то странно, но по-прежнему сама упорно глядела перед собой на капот «Бугатти». Дернула плечом.
— Если спросить хочешь, спрашивай!
— Выйдешь за меня?
Она резко повернулась:
— Что-о-о? После того, как ты со мной обошелся? Ты, видно, совсем спятил.
— Все не так просто. Я разозлился. Ты такая красивая, Ливия, но такая, черт подери, гордячка. Нет, постой! — Он остановил Ливию, готовую что-то возразить. — Иногда мне хотелось тебя немного укоротить. Но что бы я ни делал, я это делал потому, что тебя люблю.
— Это смешно!
— Я люблю тебя. Потому и делал все, что в моей власти, лишь бы тебя заполучить. — Он помолчал. — Даже, если при этом тебя унижал. Но теперь я понял: овладеть твоим телом — не значит владеть тобой. Сама видишь, Ливия, меня тут кругом уважают. После войны я сделаюсь богачом. Мне нужна женщина рядом. Мне ты нужна. Я дам тебе все, что только пожелаешь. И обещаю, что больше никогда, ни в чем не обижу тебя. Буду обходиться с тобой, как и положено с королевой.
— Ну, а… — У Ливии перехватило дыхание. — …как же наш ресторан?
— Мы, конечно, его отстроим заново. Больше того, я вложу в него средства, мы превратим его в настоящий бизнес. Вот увидишь, с моей легкой руки он снова расцветет. Мы отлично подзаработаем. Будет всякая работа, отличная работа и для Маризы, и для твоего отца, а если отец захочет уйти на покой, у нас хватит сбережений, чтоб обеспечить ему спокойную старость.
Ливия невидящим взглядом смотрела вперед в ветровое стекло. Она понимала: то, что предлагал Альберто, превосходит все то, что ей когда-либо кто-либо предлагал. Получалось, что иного выбора нет.
— Гулд! — в дверях стоял майор Хеткот. — Эй, черт возьми, что вы там застряли!
— Слушаюсь, сэр!
Превозмогая потрясение от прочитанного, Джеймс как заведенный, в ногу с начальством спустился с лестницы во двор.
Кое-кто из местной итальянской знати при выходе двух чеканящих шаг британских офицеров разразился аплодисментами. Пару раз даже выкрикнули: «Браво!»
— Погодите, погодите! — пробормотал майор, на ходу делая глаза аплодировавшим. — Дождемся приезда генерала.
Майор с Джеймсом остановились, приняв положение «вольно». Итальянцы снова захлопали, на этот раз больше из вежливости.
— Черт подери, как на параде! — недовольно пробурчал майор себе под нос.
Внешне Джеймс держался невозмутимо, но внутри у него все кипело. Она кинула его. Почему? Какой- то бред. Что могло заставить ее вдруг так к нему перемениться?
Со стороны Ривьера ди Кьяйя вывернул генеральский бронированный автомобиль, и два бравых военных полицейских по обе стороны от входа вскинули винтовки на плечо. Через мгновение все собравшиеся во дворе представители союзных войск как один замерли в ожидании. Итальянцы, вежливо аплодировавшие двум офицерам, теперь пришли в неистовство. Минуты две гремела стоячая овация, взрываемая многочисленными выкриками: «Vivono gli alleati».[64]
Генеральский автомобиль остановился, из него вышел высокопоставленный гость. Майор Хеткот, шагнув вперед, отдал честь.
— Вольно, ребята, — бросил генерал сквозь приветственный шквал итальянцев. — Кинокамера крутится?
Начальник подразделения военной кинохроники подтвердил, что крутится.
— Отлично. Это — те самые? — генерал подошел и встал между Эриком и Джеймсом.
Засверкали вспышки. Потом генерал поднял руку, призывая к тишине. Толпа замерла в ожидании.
— Прости, Альберто, — сказала Ливия. — Но я не могу. Предложение щедрое, но мой ответ — «нет».
Он вздохнул:
— Это я и предвидел.
— Никак не могу, — повторила она.
— Что, из-за того англичанина?
Как бы ни было ей страшно за себя, еще страшней Ливии сделалось за Джеймса: она знала, что Альберто, если это взбредет ему в голову, способен прикончить Джеймса без малейшего колебания.
Ливия покачала головой:
— Я не встречаюсь с ним больше.
И почувствовала на себе пристальный взгляд Альберто. Потом он хмыкнул и указал в сторону полицейского участка.
— Вон там, — сказал он, — сидят те, кому поручено отправлять зараженных сифилисом женщин на север, к немцам, за линию фронта.
Холодом ужаса сковало Ливию изнутри:
— Я-то здесь при чем?
— Я им сказал, что есть у меня кандидатура на примете.
— Так ведь они же разберутся, что это…
