слепо и безуспешно отбивалась кулаками, но это было все равно что колотить по колоде. Вот уже в нее вцепилась еще пара рук, и теперь уже двое, гогоча, швырнули ее в кузов поверх награбленной снеди. Гневные крики Ливии заглушал хохот солдат, один из забросивших ее в кузов заскочил следом, заломил ей руки за спину, крепко стиснув кисти.
— Пусти! — истошно кричала Ливия.
Но солдаты загоготали еще громче. И тут ей впервые стало страшно.
— Ладно, ребята, хватит, — небрежно бросил офицер. — Выкиньте ее обратно.
— Да тут возни на пять минут! — отозвался солдат, державший Ливию.
— Положим, и пяти секунд не продержишься, но не в этом суть. Нужна тебе девчонка — в Неаполе пруд пруди. У нас другие заботы.
Солдат с неохотой выпустил Ливию из рук, успев облапать ее поверх юбки. Другой солдат уже отпиливал Пупетте задние ноги.
Когда ноги буйволицы были заброшены в кузов к прочему награбленному, офицер достал из кармана книжицу, отщипнул несколько банкнот и молча протянул Нино. Сто лир, плата смехотворно ничтожная за все это добро.
Рука офицера застыла на книжице.
— За девушку сколько? — негромко спросил он.
— Не продается, — сказал Нино.
Помолчав, офицер пожал плечами, убрал книжицу в карман. Издевательски отдав честь, он забрался в кабину грузовика. Грузовик рванул, и одна из кур, взбудораженная рывком, хлопая крыльями, вылетела наружу через заднюю решетку кузова. Грузовик не притормозил. Скоро все стихло, кроме рыданий Ливии, гладившей голову Пупетты, все еще теплую, но уже безжизненную.
— Пронесло! — тяжело выдохнул Нино, когда грузовик исчез из вида.
— Пронесло? — возмущенно воскликнула Ливия. — Они забрали у нас все!
— Не все. — Нино присел на корточки рядом с ней, нежно провел рукой ей по волосам. — Неужто не понимаешь? Могло ведь быть много хуже.
Глава 8
Всего за четыре года все изменилось до неузнаваемости. Когда Муссолини объявил о начале войны, иные итальянки посчитали, что он, как всякий итальянец, выдрючивается; что он ввязался в драку просто так, ради показухи. Но мужская сторона думала иначе, многие верили, что «дуче» спасает страну от краха. Союз с Гитлером был для них лишь очередным подтверждением того, что Муссолини понял, с какой стороны надо мазать хлеб маслом.
Энцо поцеловал Ливию, махнул рукой и отбыл с уверенностью, что через пару месяцев вернется домой. Но вот стали приходить первые сообщения об отступлении войск. Из Африки, из Греции, а потом и из России шли письма.
В Торе Эль Греко стояли немецкие солдаты, голубоглазые, таких Ливия прежде никогда не встречала. Сначала показалось, хоть и в форме, и при оружии, но ведут себя дружелюбно. В конце-то концов, вместе воюем, вместе побеждаем. Но парней, которые добровольно в армию не шли, стали забирать силой, устраивали крупные rastrellamenti,[24] сгоняли на трудовой фронт. Ранним утром немцы рыскали по домам, распахивали шкафы, простукивали стены в поисках тайников, дубасили своими тяжелыми сапогами в двери, и их овчарки остервенело лаяли, будоража всю округу.
Исчез белый хлеб, какой перед войной пекли местные пекари. Карточек хватало только на черствую черную буханку с железной коркой, под которой было пусто, если не считать скудной клеклой и пресной мякоти. В квартирке родителей Энцо с уходом мужчин осталось четверо женщин, но за все четыре карточки можно было на неделю получить всего одну буханку, немного пасты и горстку бобов.
Как-то ночью Ливия проснулась от странной вспышки света за окном, за ней последовал оглушительный рев. Вскочив с кровати, на которой теперь она спала вместе с Кончеттой, младшей сестренкой Энцо, Ливия кинулась к окну понять, что происходит. И опешила. Небо под черной тучей самолетов было сплошь залито неповторимым сиянием, призрачно-серебристым, мерцающим, лучистым, взрываемым сотнями летящих вниз вспышек.
Ливия тотчас сообразила, что делать: бежать и укрыться в большом дорожном туннеле, пробитом в склоне горы у окраины Неаполя. Она быстро натянула платье и растолкала спящую Кончетту, но вездесущие вспышки уже успели достигнуть своей цели, и когда обе кинулись по склону к туннелю, грянули первые бомбы. Здания изрыгали камни и обломки дерева, в воздухе стоял свист от летящих предметов; над гаванью внизу серебристые всполохи исчезли, вместо них вспыхнули оранжево-желтые пожары. А на улицах, будто днем, было полно бегущего кто куда народа. Ринувшуюся мимо обвала между домами Ливию чуть не сбила с ног жаркая волна близкого взрыва. За спиной звонко ударил о стену металл. Казалось, буря, стальная буря бушует вокруг, взрываясь громами, и приходилось пробиваться вперед бегом, пригибаясь, будто под мощным ветром.
Добравшись до туннеля, они обнаружили, что там полным-полно народу. Некоторые принесли одеяла, но большинство просто стояло в этом густом мраке, оглашаемом звоном капель, в ожидании рассвета, — даже когда самолеты улетели, высовываться наружу было слишком опасно.
Наутро они не узнали своего города. Казалось, будто гигантскими кулаками Неаполь был раздолблен в пух и прах. Даже не тронутые улицы покрывала толстым слоем красная пыль. В нескольких местах огонь прошел прямо по дороге, почерневшие булыжники слабо дымились на солнце. Под ногой хрустело стекло. Миновали магазин, в витрине которого три консервных банки сплавились в один ком. Две женщины, увернув руки платьем, пытались их стащить: тронуть банки, не обжегшись, все еще было невозможно. Чуть поодаль собака вылизывала тротуар. Несколько немецких солдат складывали в грузовик трупы.
После того случая все четверо женщин каждую ночь брали с собой в туннель матрасы и спали там. В туннеле было темно, хоть глаз выколи, сыро и воняло — испражнениями, людьми и еще Бог знает чем, — но там было безопасно. Вместе с ними в туннеле нашла приют и еще добрая сотня людей, еще больше народу набивалось в старые акведуки и катакомбы, вырытые в пещерах из туфа прямо под городом. Ливия уже привыкла к беспрестанному шуму — к храпу, к дракам, к совокуплениям, к детскому плачу, даже к изредка случавшимся родам. Она стала свыкаться с тем, что, когда спишь, под тобой ходуном ходит земля, и толчками ссыпается цементный раствор из кирпичной кладки над головой, если бомба падает совсем близко. Но больше всего досаждали вши: крупные, жирные белесые существа наводняли каждое одеяло, каждый матрас, проникали в каждый одежный шов. Их разносили, как поговаривали, крысы, шнырявшие повсюду во тьме и с голодухи обгрызавшие у новорожденных пальчики. Налеты союзников случались каждую ночь, глубоко в туннель проникал рокот моторов, сопровождавшийся глухими ударами, грохотом и взрывной волной от сбрасываемых бомб, методично превращавших город в руины.
Война продолжалась, и отношения с немцами портились. Немцы расстреливали за малейшую провинность, за малейшее нарушение законов военного времени. И кроме горстки фашистов да чиновников, освобожденных от воинской повинности, не было рядом мужчин, чтобы защитить, разве что scugnizzi, уличные мальчишки, только они и оказывали, если это можно так назвать, сопротивление. Эти стайками бросались на немецкие танки, зашвыривая бутылки с зажигательной смесью в щель под ствол пушки. Немцы в свою очередь строчили по ним из пулеметов, и мальчишечьи трупы оставались лежать на камнях.
От постоянных бомбежек нервы у Квартиллы уже были на пределе, и однажды на крыльце своего дома обнаружив труп, она велела Ливии возвращаться домой в Фишино, убеждая, что там безопаснее.
