Симптоматично назначение на должность первого замнаркома обороны — вместо Тухачевского — маршала Егорова.
Именно он в свое время безоговорочно поддержал решения Сталина и Ворошилова саботировать приказы Тухачевского о штурме Варшавы и наступать на Львов.
«Польский след» проступил и здесь. Он рефреном возникал и на партийных заседаниях в присутствии Сталина, и — впоследствии — на допросах. 11 мая Тухачевского официально сняли с должности заместителя наркома и отправили в Куйбышев — командовать войсками Приволжского военного округа. Перед отъездом, 13 мая, он добился встречи со Сталиным12. Положив Тухачевскому руку на плечо, вождь пообещал, что скоро вернет его в Москву. Товарищ Сталин слово сдержал — 24 мая Тухачевский действительно вернулся в Москву. На Лубянку. Под конвоем.
Но до этого оставалась еще неделя. Сестра маршала Ольга Николаевна вспоминала:
«Мы с мамой отдыхали в Сочи, в санатории. 13 мая, в мамин день рождения, брат прислал нам телеграмму. Через несколько дней еще одну: «Новое назначение. Смогу работать. Целую. Миша». А еще через несколько дней в санаторской библиотеке сняли портрет Миши»13.
В этом «смогу работать» — больше чем ожидание, больше, чем понимание и — призрак надежды…
В Куйбышев Тухачевский прибыл 16 мая. Его приезд запомнился генерал–лейтенанту П. А. Ермолину, бывшему в то время начальником штаба одного из корпусов в Приволжском округе, знакомому с Тухачевским по военной академии в Москве. Вскоре после приезда в Куйбышев маршал отправился на окружную партконференцию. Ермолин вспоминал:
«Пронесся слух: в округ прибывает новый командующий войсками М. Н. Тухачевский, а П. Е. Дыбенко отправляется в Ленинград.
Это казалось странным, маловероятным. Положение Приволжского военного округа было отнюдь не таким значительным, чтобы ставить во главе его заместителя наркома, прославленного маршала. Но вместе с тем многие командиры выражали удовлетворение.
Служить под началом М. Н. Тухачевского было приятно.
На вечернем заседании конференции Михаил Николаевич появился в президиуме… Его встретили аплодисментами. Однако в зале чувствовалась какая–то настороженность. Кто–то даже выкрикнул:
«Пусть объяснит, почему сняли с замнаркома!» Во время перерыва Тухачевский подошел ко мне. Спросил, где служу, давно ли ушел из академии. Непривычно кротко улыбнулся: «Рад, что будем работать вместе. Все–таки старые знакомые…» Чувствовалось, что Михаилу Николаевичу не по себе. Сидя неподалеку от него за столом президиума, я украдкой приглядывался к нему. Виски поседели, глаза припухли. Иногда он опускал веки, словно от режущего света. Голова опущена, пальцы непроизвольно перебирают карандаши, лежащие на скатерти.
Мне доводилось наблюдать Тухачевского в различных обстоятельствах.
В том числе и в горькие дни варшавского отступления.
Но таким я не видел его никогда. На следующее утро он опять сидел в президиуме партконференции, а на вечернем заседании должен был выступить с речью. Мы с нетерпением и интересом ждали этой речи. Но так и не дождались ее. Тухачевский больше не появился »14.
Об отъезде Тухачевского с женой в Куйбышев из Москвы написано множество мемуарных статей, после реабилитации в 1957 году просачивалась сквозь цензуру и скупая информация о его последних днях. Но о том, как происходил арест, как вел себя маршал, — глухое молчание. В конце 1980–х сестрам маршала пришло письмо, написанное старческой рукой. Хранивший всю жизнь мрачную тайну, очень пожилой человек, Н. И. Шишкин, все–таки решил расстаться с данным когда–то словом «молчать вечно».
«Мне, по стечению обстоятельств, стала известна подробность ареста Михаила Николаевича от человека, производившего этот арест. Этим человеком был Рудольф Карлович Нельке, старый большевик, честнейший человек, работавший полномочным представителем НКВД… Михаил Николаевич приехал в Куйбышев своим вагоном и должен был прийти в обком представиться и познакомиться с руководством обкома, которое в ожидании собралось в кабинете первого секретаря.
И вот распахнулась дверь, и в проеме появился Михаил Николаевич.
Он медлил, не входя, и долгим взглядом обвел всех присутствующих, а потом, махнув рукой, переступил порог.
К нему подошел Нельке и, представившись, сказал, что получил приказ об аресте… Михаил Николаевич, не произнося ни слова, сел в кресло, но на нем была военная форма, и тут же послали за гражданской одеждой… Когда привезли одежду, Михаилу Николаевичу предложили переодеться, но он, никак не реагируя, продолжал молча сидеть в кресле.
Присутствующим пришлось самим снимать с него маршальский мундир…»15 Этот моральный удар, вероятно, оказался для Тухачевского тяжелее последовавших позже физических… Самого Нельке расстреляли несколько месяцев спустя.
М. Н. Тухачевский был арестован 22 мая 1937 года. В тот же день был арестован председатель Центрального совета Осоавиахима Р. П. Эйдеман, 30 мая — командующий Киевского военного округа И. Э. Якир, 29–го — командующий Белорусского военного округа И. П. Уборевич.
Дочь Уборевича — Владимира впоследствии рассказывала:
«О своем папе я еще ничего не знала, но уже предчувствовала.
Мама меня уже подготовила. Когда произошло несчастье в доме Гамарников, мама сказала мне что–то неясное, что папа тоже может попасть в неприятность, что он был дружен с Я. Б. и что–то еще.
Вобщем, как–то пыталась меня подготовить. А она уже несколько дней, как знала, что папа арестован… У мамы на Белорусской ж.д.
были дружки из особых групп (НКВД). Они всегда предупреждали маму, если к Москве подходил папин вагон из Смоленска. На этот раз произошло следующее. Маме позвонили с дороги, что папа приезжает. Она попросила Машеньку приготовить завтрак и уехала на вокзал. Приехала она после 12, сказав Маше, что папа где–то задержался.
Т. И. Розанова (подруга семьи. — Ю. К.) говорит, что мама, приехав на вокзал, увидела, что вагон папин оцеплен. Она резко и неожиданно оттолкнула одного из охраны и вбежала в вагон.
В салоне у стола стоял отец, очень бледный, в штатском костюме.
Он успел только сказать: «Не волнуйся, Нинок, все уладится», и их заперли в разные купе. Маму продержали взаперти 4 часа.
Когда ее выпустили, она поехала в НКВД… Не знаю, каким образом она так легко попала к какому–то начальнику. К нему он ворвалась со словами: «Что у Вас за бардак! Сейчас арестовали Иеронима Петровича!» Этот тип сказал Нине Владимировне, что все будет в порядке, а сам в тот же день прислал к нам своих с обыском»16.
Подруга Владимиры Уборевич на долгие годы сохранила воспоминания о тех событиях:
«Особенно мне запомнилось, как мы с Мирой ходили в театр… Это был дневной спектакль в театре им. Вахтангова «Принцесса Турандот».
Запомнился не только сам спектакль, но и сам день. Последний счастливый день в детской жизни нашего дома. В театре же было все очень интересно. Недалеко от нас сидела наш кинокумир — Любовь Орлова, живая, красивая, нарядная и улыбающаяся своей знаменитой улыбкой… Когда я вышла к вечеру во двор, на помойке и рядом с ней валялись разбитые пластинки, разорванные бумаги, какие–то выброшенные вещи. Сверху лежали две разбитые пластинки Вертинского «Молись, кунак, в стране чужой, молись, кунак, за край родной, молись за тех, кто сердцу мил, чтобы господь их сохранил»… Гораздо позднее я догадалась, что Н. В. хотела уничтожить все то, что как–то могло скомпрометировать И. П. (Уборевича. — Ю. К.), а пластинки Вертинского, а тем более такие, рассматривались в то время как явная крамола, хотя многие их привозили»17.
Петру Якиру, сыну командующего Киевского округа, в 1937–м было 15 лет.
«30 мая 1937 года. Накануне мы с отцом были на даче в Святошине, под Киевом. Зазвонил телефон; попросили отца. Разговаривал с ним Ворошилов: — Выезжайте немедленно в Москву, на заседание Военного совета. — Была вторая половина дня.
Отец ответил, что поезда на Москву сегодня больше не будет.
Спросил разрешения вылететь. — Не нужно. Завтра выезжайте первым поездом. На следующий день в три часа пятнадцать минут дня отходил поезд на Москву. Я провожал отца. Настроение у него было тревожное: он знал, что в течение прошедших недель арестован ряд военачальников, в том числе и Михаил Николаевич Тухачевский… В 10 часов я распрощался со своими друзьями и подружками, которые гуляли в Мариинском парке, напротив нашего дома, и пошел домой… Я обратил внимание, что во всех комнатах нашей квартиры горит свет и окна зашторены.
Позвонил в дверь. Некоторое время никто не подходил, потом мужской голос спросил: «Кто это?» Я ответил. «А, Петя, — сказал голос, — дело в том, что у твоей мамы приступ и у нее врачи. Иди, еще погуляй…» Около часа ночи я вернулся домой.
Свет в окнах квартиры все горел. На звонок мне открыли дверь, и я увидел двух людей в форме НКВД. Довольно резко один из них предложил мне пройти в кабинет отца. Там за письменным столом сидел крупный человек с перебитым носом в форме НКВД, с отличиями комиссара 2–го ранга (как потом выяснилось, это был заместитель Ежова — Фриновский, один из самых страшных палачей–истязателей НКВД того времени). «Долго ли тебя ждать? — спросил он. — Ну, а теперь говори, где у вас хранится валюта». «Во–первых, я не понимаю, что здесь происходит, а во–вторых, я не имею представления ни о какой валюте».
Он быстро встал из–за стола, подошел ко мне и ударил по голове, видимо, не рукой, а чем–то еще, так как удар был сильный.
Я упал. «Щенок! — сказал он. — Уведите его». Я пришел в себя, меня подняли и отвели в столовую, где на диване лежала мама.
У нее был сердечный приступ»18.
А на Лубянке шла активная работа. Арестованные раньше Тухачевского военачальники уже давали признательные, «разоблачающие» показания.
Протокол допроса А. И. Корка от 16 мая 1937 года «В суждениях Тухачевского совершенно ясно сквозило его стремление притти в конечном счете, через голову всех, к единоличной диктатуре…
…Тухачевский… говорил мне: «Наша русская революция прошла уже через свою точку зенита. Сейчас идет скат, который, кстати сказать, давно уже обозначился. Либо мы — военные будем оружием в руках у сталинской группы, оставаясь у нее на службе на тех ролях, какие нам отведут, либо власть безраздельно перейдет в наши руки».
«Вы спрашиваете «майн либер Август» (он так продолжал разговор, похлопав меня по плечу), куда мы направим свои стопы? Право, надо воздать должное нашим прекрасным качествам солдата, но знайте, солдаты не всегда привлекаются к обсуждению всего стратегического плана. Одно только мы с Вами должны твердо помнить:
когда претендентов на власть становится слишком много — надо, чтобы нашлась тяжелая солдатская рука, которая заставит замолчать весь многоголосый хор политиков». Намек, который при этом Тухачевский делал на Наполеона, был так ясен, что никаких комментариев к этому не требовалось…
В качестве отправной даты надо взять здесь 1925—26 гг. когда Тухачевский был в Берлине и завязал там сношения с командованием рейхсвера… Спустя два года после того, как Тухачевский был в Берлине, я был направлен в Германию, а в мае 1928 года в качестве военного атташе, сдал Тухачевскому
