«Редакция журнала «Борьба классов» просит Вас дать для ближайшего номера журнала Ваши воспоминания о советско–польской войне в 20–м году. Этот номер журнала в значительной своей части посвящается Польше, поэтому Ваши воспоминания, как участника этих событий, были бы чрезвычайно ценны»…
«В редакцию журнала «Борьба классов».
По поручению… т. Тухачевского сообщаю, что он ввиду исключительной перегрузки работой, к сожалению, не может написать просимую Вами статью»30.
Тухачевский действительно не мог написать такую статью — лгать, к тому же уязвляя самолюбие, ему не хотелось, а реалистических, исторически достоверных вариантов воспоминаний быть уже не могло.
А вот маршал Егоров — смог без труда, щедро снабдив статью цитатами из Сталина и тем самым поставив себя вне критики. И справился с задачей отменно.
«Киевское сражение является поворотной операцией в Советскопольской войне 1920 г. — этом «третьем походе Антанты» (Сталин).
«Прорыв сбил у поляков спесь, подорвал у них веру в свои силы, расшатал стойкость духа. До прорыва польские части относились к нашим войскам, особенно же к нашей коннице, с полным пренебрежением, дрались отчаянно, не сдавались в плен. Только после прорыва начались среди поляков сдача в плен целыми группами и массовое дезертирство — первый признак разрушения стойкости польских частей». Так говорил товарищ Сталин в своей исторической ориентировке о положении на юго–западном фронте в июне 1920 г.
Эта блестящая оценка киевской операции, данная товарищем Сталиным, очень важна для понимания дальнейших событий…
Наступление Красной армии на Львов и Варшаву могло быть полностью развернуто только как результат нашей решительной победы под Киевом, которая расшатала стойкость духа польской армии, вызвала глубокий кризис во всем организме польского государства и заставила поляков отказаться от каких–либо наступательных действий против Красной армии.
Главная и решающая роль во всей этой операции принадлежит, бесспорно, нашей победоносной 1–й Конной армии во главе с ее вождями красными маршалами К. Е. Ворошиловым и С. М. Буденным…
Общее заключение
Киевское сражение ярко и убедительно выявляет огромное значение для маневренной войны трех оперативных факторов:
крупных масс стратегической конницы, свободных резервов и железнодорожных путей сообщения. В отношении использования крупных масс стратегической конницы Красная армия, благодаря непрерывному, любовному руководству организатора 1–й Конной армии И. В. Сталина, находилась в чрезвычайно благоприятных условиях.
Наша 1–я Конная армия, проявившая себя еще на Южном фронте в окончательном разгроме Деникина, под командованием таких талантливых полководцев, как К. Е. Ворошилов и С. М. Буденный, представляла собою мощную ударную силу, способную разрешать самые большие стратегические задачи…
Давая блестящий анализ произведенной операции, товарищ Сталин тогда же давал нам ясную ориентировку в перспективе дальнейшей борьбы с поляками. «Разложение в массовом масштабе еще не коснулось польской армии», — говорил товарищ Сталин. — «Нет сомнения, что впереди еще будут бои, и бои жестокие», — предупреждал он тех, у кого голова кружилась от успехов. — «Поэтому я считаю неуместным то бахвальство и вредное для дела самодовольство, которое сказывается у некоторых товарищей: одни из них не довольствуются успехами на фронте и кричат о «марше на Варшаву», другие, не довольствуясь обороной нашей республики от вражеского нападения, горделиво заявляют, что они могут помириться лишь на «красной советской Варшаве»»31.
Это даже не намек, а прямое указание на Тухачевского.
Нетрудно представить, с каким «удовольствием» читал это Тухачевский…
«В период 1918—1920 гг. товарищ Сталин являлся, пожалуй, единственным человеком, которого Центральный Комитет бросал с одного боевого фронта на другой, выбирая наиболее опасные, наиболее страшные для революции места. Там, где было относительно спокойно и благополучно, где мы имели успехи, там не было видно Сталина», — нарком Ворошилов в опусе «Сталин и Красная Армия» пел дифирамбы, почти повторяя незадачливого героя
«Волги–Волги»: «Какая там может быть беда, если я — здесь».
Но «несокрушимому Климу» было не до самоиронии:
«Но там, где в силу целого ряда причин трещали красные армии, где контрреволюционные силы, развивая свои успехи, грозили самому существованию советской власти, где смятение и паника могли в любую минуту превратиться в беспомощность и катастрофу, — там появлялся товарищ Сталин. Он не спал ночей, он организовывал, он брал в свои твердые руки руководство, он ломал, был беспощаден и создавал перелом, оздоровлял обстановку»32.
Ворошилова Тухачевский презирал откровенно, не считая нужным скрывать это. Весьма симптоматичный эпизод приводит в своих мемуарах маршал Жуков. Шла разработка нового Боевого устава.
«Нужно сказать, что Ворошилов, тогдашний нарком, в этой роли был человеком малокомпетентным. Он так до конца и остался дилетантом в военных вопросах и никогда не знал их глубоко и серьезно.
Однако занимал высокое положение, был популярен, имел претензии считать себя вполне военным и глубоко знающим военные вопросы человеком. А практически значительная часть работы в наркомате лежала в то время на Тухачевском, действительно являвшемся военным специалистом. У них бывали стычки с Ворошиловым и вообще существовали неприязненные отношения…
Во время разработки Устава помню такой эпизод, — продолжал Жуков. — При всем своем спокойствии Тухачевский умел проявлять твердость и давать отпор, когда считал это необходимым. Тухачевский как председатель комиссии по Уставу докладывал Ворошилову как наркому. Я присутствовал при этом. И Ворошилов по какому–то из пунктов, уже не помню сейчас по какому, стал высказывать недовольство и предлагать что–то, не шедшее к делу. Тухачевский, выслушав его, сказал своим обычным, спокойным голосом:
— Товарищ нарком, комиссия не может принять ваших поправок.
— Почему? — спросил Ворошилов.
— Потому что ваши поправки являются некомпетентными, товарищ нарком»33.
Взаимная «любовь» после таких стычек крепла. Ворошилов Тухачевского ненавидел как «барчонка», как высокомерного опасного «чужака».
Снобизм Тухачевского замечали не только его недруги, но и те, кто искренне уважал его:
«Он казался всегда несколько самоуверенным, надменным, но то было сознание силы, привычка молниеносно решать, отвечая за других, предельная собранность и организованность… Маршал не убегал от встречного взгляда и отвечал собеседнику резко, прямо, как бы скрещивая с ним шпаги на бой или мир»34, — вспоминала Галина Серебрякова, которую связывало с Тухачевским чувство нежнейшей симпатии.
Г. К. Жуков считал, что «у него был глубокий, спокойный и аналитический ум», однако «ему была свойственна некоторая барственность, небрежение к черновой, повседневной работе. В этом сказывалось его происхождение и воспитание…»35 Ворошилов небезосновательно полагал к тому же, что Тухачевский хочет занять место наркома.
Видеть Тухачевского на посту наркома предпочли бы многие профессиональные военные, уставшие от неотесанных «конников» во главе армии. В этом смысле маршал несомненно имел свое «лобби». Знал об этом и Сталин, а зная, не мог быть уверенным, что кресло наркома обороны — это наивысший пост, на который не сегодня–завтра станет претендовать самый молодой в мире маршал. Но пока Сталин делал выводы, не спеша выдавать их на–гора.
Тухачевский по–прежнему высочайше обласкан. В 1936 году его даже назначили в комиссию по доработке сталинской Конституции.
Находясь на вершине своей карьеры, Тухачевский сохранил дружескую привязанность к тем, с кем судьба свела его в начале жизненного пути. Так, например, он помог своему давнему приятелю–семеновцу А. А. Типольту (служившему в его штабе в Гражданскую.) Жившего в Ленинграде Типольта, как человека с неблагонадежным происхождением (дворянин, да еще и барон), после убийства Кирова должны были выслать в Казахстан. Благодаря вмешательству маршала его не тронули. Еще один ностальгический штрих. С несомненным риском для своей репутации он помог и сестре товарища по полку П. А. Купреянова, погибшего во время того же ночного боя, в котором сам Тухачевский попал в плен, выехать из России в Германию, где жили ее родственники36. Не меньший риск — принять у себя дома опального Шостаковича, только что получившего от «Правды» разгромную рецензию «Сумбур вместо музыки».
Виталий Примаков и другие военачальники отмечали в Тухачевском остроумие, чувство собственного достоинства и неумение притворяться.
«Смелый на поле боя, он оставался таким же в общении, и потому люди мелкие, жаждущие лести, таили против него недобрые чувства.
Зато лучшие были его друзьями и учениками в военном деле.
Прямота, граничащая с дерзостью, отражалась и в его внешности, как бы созданной для военачальника. Смеялся он заразительно, не обижался по пустякам, шел грудью на врага. Такие, как Тухачевский, преследуют двоедушие и трусость»37.
«Человек атлетического, идеального телосложения, красавец, Тухачевский… тянулся к жизни, наслаждался красотой природы и людей, любил и был любим, — вспоминала Галина Серебрякова.
— Тухачевский мог бы украсить древнеримский легион, колесницу или средневековый турнир» .
Кстати, о легионе. На представительниц слабого пола Тухачевский всегда производил сильнейшее впечатление. Отнюдь не чуждаясь их общества, он выбирал не только привлекательных внешне: ему нравилась и интеллектуальность.
Среди тех дам, с которыми Тухачевский с удовольствием проводил время, кроме Серебряковой, были, например, невестка Максима Горького Н. Пешкова и руководитель детского музыкального театра Н. Сац.
У него был приятный дом.
«…Михаил Николаевич и Нина Евгеньевна умели создать обстановку непринужденности. У них каждый чувствовал себя легко, свободно, мог откровенно высказать свои мысли, не боясь, что его прервут или обидят»39, — делилась своими воспоминаниями подруга семьи Л. В. Гусева.
Невидимые миру слезы были известны немногим — Тухачевский не слишком интересовался семейной повседневностью.
«Их квартира в Доме на набережной производила впечатление как бы несколько запущенной, там не было уюта, тепла. Нина Евгеньевна казалась всегда чуть грустной. А на людях держалась весело, обаятельно улыбаясь», — рассказывает Владимира Уборевич, дочь И. П. Уборевича.
«Но кумиром Михаила Николаевича была дочка — Светлана. Он не просто ее любил, он ее обожал. Помню такой случай, рассказанный мне отцом: Тухачевский, уже зам. наркома, должен был ехать на какие–то учения. Все собрались у его вагона, пора было отправляться.
И вдруг, Михаил Николаевич сказал шоферу: «Домой. Срочно, домой».
