Д. Зуев полагал:

«Сохранилось много кадрового офицерства, наружно перекрасившегося, очевидно, была крепкая социал–демократическая или эсеровская организация. Полк с фронта привез множество пулеметов, гранат, патронов и т. п. Полк открыто выступает на Советской платформе, но находит себе удобный выход: оберегать революционный порядок и охранять Госбанк. Развитие этой политики привело к тому, что после полной ликвидации остатков гвардии Семеновский полк под наименованием — полк охраны им. т. Урицкого существовал до весны 1919 года, когда перешел около деревни Выра на сторону Юденича»22.

По воспоминаниям другого офицера–семеновца, бывшего полковника Л. Дренякина, арестованного в 1930 году:

«Во время встреч с 1918 по 1919 г. с офицерами Семеновского полка — Зайцевым Всеволодом, Орловым, Энгельгардтом, Гильшером, Поповым, Эссеном, Поливановым и Бремером, они говорили: «Дальнейшее пребывание в Советской России становится невозможным. Власть, взятая большевиками, ведет к гибели родины. Чтобы не допустить этого, необходимо принять меры к тому, чтобы свергнуть Соввласть. Одним из практических методов для свержения Советской власти является непосредственная помощь белым. Оказание помощи белым надеялись осуществить через переход на сторону белых: к Деникину на юг, в Финляндию и т. д.»»23.

После захвата власти большевиками офицерству пришлось делать выбор: уйти или остаться. С одной стороны, казалось невозможным служить под властью врагов империи, с другой, уйти — значило оставить армию в руках людей, в массе своей не имевших представления об управлении ею. Некоторые склонялись к тому, чтобы признать власть Совнаркома — дабы спасти остатки армии. Часть офицеров, не представляя себе сути и задач большевистской партии, полагала, что большевики, взяв власть, будут заинтересованы в сохранении армии. Большинство же переходило на сторону белых генералов. Разумеется, в офицерской среде были и радикалы, симпатизировавшие большевикам. Но это — исключения.

Стремление к разрушению прежней власти неизбежно толкало большевиков к разложению старой армии. Армия стала ареной острой политической борьбы. Образование солдатских комитетов явилось значительным шагом углубления в воинской среде классовой дифференциации, вовлечения солдатских масс в политическую борьбу.

Эти меры поставили офицерство и в крайне тяжелое материальное положение, особенно в тылу.

«Положение офицеров, лишенных содержания, самое безвыходное, а для некоторых равносильно голодной смерти, так как все боятся давать офицерам какую–нибудь, даже самую черную работу;

доносчики множатся всюду, как мухи в жаркий летний день, и всюду изыскивают гидру контрреволюции»24.

Тухачевский первое время даже не вступал в дискуссии о ситуации в стране: он внимательно слушал. И — делал выводы, не торопясь принимать решения. Капитан А. Типольт вспоминал:

«Мы встретились с М. Н. Тухачевским лишь поздней осенью 1917 года, после его счастливого побега из плена. Стали видеться почти ежедневно. Нам было что вспомнить, о чем поговорить. Случилось так, что моя комната превратилась в своего рода полковой клуб. Сюда набивались офицеры, унтер– офицеры, солдаты. Шум, споры, облака табачного дыма. Впечатление такое, будто все проснулись после многолетней спячки и каждый сейчас же, немедленно должен получить ответы на вопросы, терзавшие всех нас в последние месяцы. Михаил сосредоточенно прислушивался к нашей полемике, но сам высказаться не спешил. Чувствовалось, что в нем происходит напряженная внутренняя работа»25.

«Революция только тогда имеет какой–либо смысл, когда она умеет защищаться», — этот лозунг Ленина Тухачевский понял и прочувствовал.

«Проблема власти была основной у Ленина и у всех следовавших за ним. Это отличало большевиков от всех других революционеров.

И они создали полицейское государство, по способам управления очень похожее на старое русское государство. Но организовать власть, подчинить себе рабоче–крестьянские массы нельзя одно силой оружия, чистым насилием… Большевизм вошел в русскую жизнь, как в высшей степени милитаризованная сила »26, — писал Бердяев.

Зимой 1917/1918 года и весной 1918–го, когда миллионные солдатские массы хлынули с фронта в тыл, по всем дорогам, особенно вдоль железнодорожных путей, пошла невиданная еще волна бесчинств и насилия. Офицеры, даже снявшие погоны, становились жертвами скорых рас прав — по первому подозрению какого–нибудь «бдительного товарища». Множеству из тех, кто пробирался к семьям, не суждено было с ними встретиться. Опасность исходила отовсюду — от разгулявшейся толпы на станциях, от местных большевистских комендантов, исполкомов, чрезвычайных комиссий и т. д., наконец, от любого, пожелавшего доказать преданность новой власти доносом на «гидру контрреволюции»… От солдат, которым могла показаться подозрительной чья–то «чересчур интеллигентная » внешность. У Тухачевского этот «недостаток» был ярко выраженным. Но он, несмотря на «чуждую», аристократическую внешность и подчеркнуто непролетарские манеры, видимо, умел находить общий язык с простым народом.

«Я снова прибыл на фронт, где и был вскоре избран ротным командиром»27, — писал Тухачевский. Избрали, несмотря на предубеждение к «золотопогонникам».

Подвигнуть большинство офицеров на защиту Временного правительства было невозможно: эмоциональное впечатление от восьми месяцев травли собственным «начальством » было исключительно сильно. Поэтому, когда Временное правительство пало, очень многие, совершенно не обманываясь относительно дальнейшей своей участи, тем не менее испытали даже некоторое злорадство.

«События застали офицерство врасплох, неорганизованным, растерявшимся, не принявшим никаких мер даже для самосохране 28 ния — и распылили окончательно его силы» .

Массовой поддержки офицерства правительство не получило.

Весьма характерный разговор состоялся 4 ноября по прямому проводу между генералами В. А. Черемисовым и Я. Д. Юзефовичем.

«Пресловутый «комитет спасения революции», — говорил Черемисов, — принадлежит к партии, которая около восьми месяцев правила Россией и травила нас, командный состав, как контрреволюционеров, а теперь поджала хвосты, распустила слюни и требует от нас, чтобы мы спасли их. Картина безусловно возмутительная»29.

Деникин утверждал:

«Позволю себе не согласиться с мнением, что большевизм явился решительной причиной развала армии: он нашел лишь бла годатную почву в систематически разлагаемом и разлагающемся организме»30.

Кроме политических обстоятельств, способствовавших разложению царского офицерства, были обстоятельства «внутрицеховые», порожденные Первой мировой:

«наиболее распространенный тип довоенного офицера — потомственный военный (во многих случаях и потомственный дворянин), носящий погоны с десятилетнего возраста — пришедший в училище из кадетского корпуса и воспитанный в духе безграничной преданности престолу и отечеству, — практически исчез»31.

Кстати, Тухачевский относился именно к этому, «уходящему » типу офицерства — потомственный дворянин, потомственный военный, пришедший в училище из кадетского корпуса. Но «духа безграничной преданности» не имел категорически, с детства.

Социальный состав офицерского корпуса к 1917 году резко изменился. «Качественный уровень» упал: прапорщики запаса и абсолютное большинство офицеров ускоренного производства были по своей сути не военными людьми, а произведенные из унтер–офицеров, имея неплохую практическую подготовку и опыт войны, не обладали ни достаточным образованием, ни офицерской идеологией и понятиями. Но чувство офицерского долга у людей, которые вряд ли могли рассчитывать на офицерское звание в обычных условиях, было даже более обостренным, и нежелание расставаться с погонами дорого обошлось многим после Октябрьского переворота. При этом, как отмечал Н. Н. Головин, «в состав младших офицеров войсковых частей Действующей армии приходил только тот интеллигент, который устоял от искушения «окопаться в тылу»; таким образом, в среде молодых поколений нашей интеллигенции создавался своего рода социальный отбор наиболее патриотично и действенно настроенного элемента, который и собирался в виде младших офицеров Действующей армии.

Но при столь большом количественном росте офицерский корпус не мог не наполниться и массой лиц не просто случайных (таковыми было абсолютное большинство офицеров военного времени), но совершенно чуждых и даже враждебных российской государственности. Если во время беспорядков 1905–1907 годов из 40 тысяч членов офицерского корпуса, спаянного единым воспитанием и идеологией, не нашлось и десятка отщепенцев, примкнувших к бунтовщикам, то в 1917 году среди почти трехсоттысячной офицерской массы оказались, естественно, не только тысячи людей, настроенных весьма нелояльно, но и многие сотни членов революционных партий, ведших соответствующую работу»32.

16 декабря [1917] был опубликован декрет «Об уравнении всех военнослужащих в правах», провозглашавший окончательное устранение от власти офицеров и уничтожение самого офицерского корпуса как такового, а также декрет «О выборном начале и организации власти в армии ». О впечатлении, произведенном этими декретами даже на тех офицеров, которые уже было смирились с новой властью, имеется авторитетное свидетельство наиболее видного из них — М. Д. Бонч–Бруевича:

«Человеку, одолевшему хотя бы азы военной науки, казалось ясным, что армия не может существовать без авторитетных командиров, пользующихся нужной властью и несменяемых снизу… генералы и офицеры, да и сам я, несмотря на свой сознательный и добровольный переход на сторону большевиков, были совершенно подавлены…

Не проходило и дня без неизбежных эксцессов. Заслуженные кровью погоны, с которыми не хотели расстаться иные боевые офицеры, не раз являлись поводом для солдатских самосудов»33.

На это время приходится и наибольшее число самоубийств офицеров (только зарегистрированных случаев после февраля было более 800), не сумевших пережить краха идеалов и крушения русской армии.

«Михаил Николаевич уехал на фронт и снова вернулся приблизительно в декабре. Была зима, лежал снег. Мы остались в тот год на зиму в деревне. Крестьяне с. Вражского на сходе постановили выдать нам хозяйство из имения нашего дяди, в память нашего отца и бабушки, как они добавили, — вспоминала Елизавета Тухачевская.

— Мы занимались хозяйством. Еще по привычке отапливали весь дом, что требовало много дров. Приходилось ежедневно ездить в лес за дровами. Миша ездил с нами всякий раз, спиливал деревья, распиливал их и колол. Всю тяжелую работу он брал на себя, нам же, девочкам, оставлял все, что полегче. В этот приезд он ежедневно занимался с нами, и весь месяц, который он прожил тогда во Вражском, прошел незаметно и весело, и помню, как нас огорчило его решение снова уехать. Предполагаю, что он уехал в начале января»34.

«В начале 1918 года я прибыл в Москву и по рекомендации партийных товарищей начал сотрудничать в Военном Отделе ВЦИК у тов. Енукидзе»35, — писал Тухачевский в «Записке о жизни». Авель Енукидзе — председатель Военного отдела ВЦИК — стал первым большевистским начальником Михаила Тухачевского. В функции отдела входили подготовка законодательных актов по вопросам военного строительства и общее руководство военной деятельностью Советов.

28 января 1918 года был издан декрет о создании Красной армии, 30 января — «О социалистическом Рабоче–Крестьянском Красном Флоте», 8 апреля —