во всяком случае, по делам, неведомым Юте.
— Мы тебя ждем, — говорит Юта, — возвращайся поскорее.
Зайди в ванную, мудила несчастный, причешись, проверь, не застряло ли что-нибудь в зубах.
А теперь иди. А что, если он вообще не вернется? Может ли он представить, как растерянная Юта сообщает кому-то: 'Он даже не сказал мне, куда идет…'? Да. Может.
Он буквально заставляет себя опоздать на семь минут, потому что сидеть и ждать Миззи было бы уж совсем невыносимо. Хотя, разумеется, Миззи тоже может опоздать и даже больше, чем на семь минут. Но, конечно, в глубине души он боится, что Миззи может прийти и уйти, боится его упустить. В общем, приближаясь к знакомым дверям Старбакса, он испытывает панику. И одновременно какое-то болезненное удовлетворение от того, что ему настолько не все равно. Сколько лет в некоем дальнем уголке сознания он надеялся на отмену той или иной встречи, на блаженный час свободы от разговоров по рабочим делам или с другом (на самом деле у него нет настоящих друзей — как это, кстати, случилось — ведь в юности их было хоть отбавляй?).
Он толкает одну из двух стеклянных дверей, она не поддается (почему в Нью-Йорке одна дверь обязательно заперта?), стараясь подавить чувство неловкости, открывает другую — незапертую. В это время суток Старбакс наполовину пуст — несколько пар женщин, два одиноких молодых человека с лэптопами (в финансовом отношении это больше чем осмысленно — заплатил четыре сорок за чашку кофе и сиди хоть целый день).
У окна в глубине зала он видит Миззи.
— Привет, — говорит Миззи.
А что еще он может сказать?
— Рад тебя видеть, — говорит Питер.
Интересно, различима ли нота сарказма?
Миззи уже взял кофе (большой капучино, ты невольно отмечаешь такие детали).
— Хочешь кофе? — спрашивает он.
Питер хочет. На самом деле не хочет, но было бы уж совсем дико сидеть напротив Миззи даже без чашки. Питер встает в очередь (перед ним двое: полная чернокожая девушка и парень с зачесанными набок волосами в шерстяном свитере, двое из бесчисленного множества тех, кто, по случайному стечению обстоятельств, остался не запечатлен на футболках и ланчбоксах Виктории Хванг). Питер кое-как справляется с этой вынужденной паузой, жутким стоянием в очереди за чашкой кофе.
Затем он снова возвращается к Миззи, пытаясь побороть абсурдное чувство, что неправильно было заказывать латте.
Миззи все такой же. Если уж на то пошло, это заурядное место только подчеркивает его бледную красоту наследника престола. Вот его римский нос, большие карие глаза из Диснея, вот прядь черных волос, спадающая на лоб ровно посередине.
Вот прислоненный к ножке стола рюкзак, с которым он приехал в Нью-Йорк.
Питер первым нарушает молчание. Какое-то чувство собственного достоинства у него еще осталось.
— Ты до смерти напугал Ребекку, — говорит он.
— Я знаю. Мне очень жаль. Обязательно ей сегодня позвоню.
— Может, объяснишь, почему ты так сорвался?
— А как ты думаешь?
— Я задал вопрос.
— Я не могу жить у вас и притворяться, что ничего не произошло.
— Минуточку, не ты ли сам утверждал, что ничего не произошло.
— Я защищался. Ради бога, Питер, мы стояли у твоего дома, мы должны были ужинать с моей сестрой. Не мог же я прямо там упасть в твои объятия.
Отчаянное, умопомрачительное чувство охватывает Питера. У него комок в горле и перехватывает дыхание. Значит, это правда: этот мальчик — эта реинкарнация юной Ребекки, грациозная и духовная Би, это живое произведение искусства — признается ему в любви.
— Не мог, — говорит Питер.
У него дрогнул голос? Возможно.
Пауза. На миг, всего лишь на миг Питерова решимость тает. Он не должен этого делать — ни Ребекка, ни Би ничем этого не заслужили, и вообще, сможет ли Ребекка когда-нибудь прийти в себя после такого (Би, скорее всего, сделает ненависть к отцу главным делом своей жизни, что, может быть, даже принесет ей некоторое удовлетворение, тем более что у нее и так богатая практика). У Питера кружится голова. В ушах звон. Он вот-вот совершит этот необратимый поступок, еще чуть-чуть, и у него никогда уже не будет возможности думать о себе как о порядочном человеке.
— Ты сказал ей? — спрашивает Миззи.
— Разумеется, нет.
— И не скажешь?
— Ну… Это следует обсудить, тебе не кажется?
— Пожалуйста, не рассказывай ей.
И тут Питер говорит:
— Миззи, я чувствую к тебе что-то особенное… Я думаю о тебе, ты мне снишься —
Миззи выслушивает все это со странным безразличием. Только выражение его глаз меняется. В них опять возникает влажное сияние. И впервые его чуть заметное косоглазие придает ему глуповатый вид.
— Я о наркотиках.
Аа…
И тут Питер с ужасом — нет, до конца он еще этого не осознал — начинает догадываться… У него мурашки по коже. Кровь приливает к голове и на миг кажется, что его снова вырвет.
Он слышит свой голос как бы со стороны:
— То есть тебя волнует только то, чтобы я не рассказал ей про наркотики?
У Миззи хватает такта промолчать.
Значит, это шантаж, ловушка. Ни больше ни меньше. Ты, Питер, ничего не скажешь про наркотики, а я ничего не расскажу про поцелуй.
— Значит, все это были просто слова? — спрашивает Питер. — Все то, что ты говорил о…
Только не разрыдайся, придурок; не хватало еще залиться слезами в Старбаксе перед этим бессердечным мальчишкой.
— Нет, это не просто слова, — говорит Миззи, — я действительно любил тебя все эти годы. Я бы не стал тебя обманывать, но, послушай, ведь ты — муж моей сестры.
Действительно. Питер — муж его сестры. На что, собственно, он рассчитывал?
Он просто верил, что некая сила, намного превышающая его собственную, перенесет его из этой жизни в какую-то другую. Верил.
— Мне очень жаль, — говорит Питер.
А что, собственно, он имеет в виду? Кого ему жаль?
— Не жалей.
— О'кей, не буду. Что ты теперь собираешься делать?
— Наверное, поеду в Калифорнию. У меня есть друзья в районе Залива.
Значит, ты поедешь в Калифорнию. У тебя есть друзья в районе Залива, даже не в Сан- Франциско.
— И что ты там будешь делать?
Голос Питера звучит отдельно от него самого, Питер словно бы находится где-то вне своего
