обязана обладать такой энергетикой, такой особенной победительной и убедительной красотой (или некрасотой), что никакими даже самыми нелепыми диванами и журнальными столиками с ней не справиться. Подлинное произведение искусства должно обладать властью над пространством, и клиенты должны звонить не с жалобами на приобретенную вещь, а чтобы сообщить, что работа художника открыла им глаза на то, насколько чудовищно выглядит их комната, и просить Питера порекомендовать дизайнера, чтобы все переделать. Надо признать, что ваза Гроффа явно относится к тем объектам, которые могут постоять за себя, у нее есть это самое важное и хуже всего поддающееся определению фундаментальное качество: сила. Это чувствуется сразу. Некоторые вещи занимают пространство по праву, что, конечно, имеет некоторое отношение к фиксируемым взглядом достоинствам, но не исчерпывается ими. В этом есть тайна, потому-то это нам и нравится (тем из нас, кому это нравится). Роспись Сикстинской капеллы не просто великолепна, она как звучащий оркестр. Казалось бы, никакие нанесенные на плоскость краски не способны ни на что такое, однако это происходит вопреки всем известным законам физики.

Питер подходит поближе. Ваза исписана словами и разнообразными высказываниями той или иной степени непристойности, упорядоченными как иероглифы, выведенными уверенным, немного женским стремительным почерком. На той стороне, перед которой сейчас стоит Питер, около полусотни сленговых названий женского полового органа, эпатажный текст какой-то жено- и человеконенавистнической хип-хоп песни (Питер этой песни не узнает, он далек от хип-хопа), отрывок из 'Манифеста общества полного уничтожения мужчин' Валери Соланаса (его он знает) и, взятая с какого-то веб-сайта информация о том, что некий мужчина ищет кормящих женщин для того, чтобы они тонкой струйкой впрыскивали молоко ему в рот.

Это здорово. Неочевидно, инфернально, но здорово. Эта вещь не только существует как художественный объект, но и обладает определенным содержанием, что не так часто случается в наши дни, причем содержанием большим, чем обрывок обрывка какой-нибудь простенькой мысли. Она одновременно отсылает к официальной лакированной истории — на ней все мы выросли, ко всем этим Великим Монументам и Памятникам Трудно Доставшимся Победам, как бы не замечающим страданий отдельного человека, и вместе с тем позиционируется как вещь, которая, по крайней мере теоретически, может попасть в далекое будущее, где (по Гроффу) станет явной другая правда.

Может быть, Питер был чересчур строг и к себе, и к Гроффу?

И, да, Питер уже обдумывает то, что он скажет Кэрол. На самом деле, это не просто здорово, это больше чем здорово. Это воплощенная идея, некая единственная в своем роде мысль, которая, может быть, не сводится к чему-то конкретному, но, по крайней мере, на первый взгляд не кажется ни наивной, ни жалкой. А, кроме того, это красивая вещь. Таковы плюсы.

— Это фантастическая работа, — говорит Питер.

— Спасибо.

Возможно (хотя и необязательно) Кэрол покоробит феминизм, который — разумеется, разумеется — лежит в основе всего этого остервенелого женоненавистничества. Она не поклонница шока ради шока (как ему могло прийти в голову предложить ей Крима?), но эта излучающая спокойную уверенность и яд вещь даст ей тему для разговоров, ей будет, что объяснять Ченам и Рингсам.

— Мне бы хотелось показать ее Кэрол, если вы еще не передумали?

— Давайте.

— И помните, я говорил, что она хотела бы видеть ее у себя, ну, примерно, вчера.

— Госпожа привыкла получать все, что хочет, не так ли?

— В общем, да. Но, поверьте, она совсем-совсем не дура, и если бы мы смогли отвезти и установить вазу завтра, то на следующий день ее бы увидели Чжи и Хун Чены. Вы, наверное, слышали об этих заядлых коллекционерах?

— Давайте так и сделаем.

— Давайте.

Несколько секунд они вместе молча рассматривают вазу.

— Мои помощники едут туда завтра, чтобы забрать Крима. Они могли бы захватить вазу с собой.

— Интересно, чем Крим набивает свои вещи?

— Вар. Канифоль. Конский волос.

— И…

— О некоторых материалах он предпочитает не распространяться. Мне кажется, это его право.

— Я слышал, что какая-то его вещь закапала весь пол в МоМА.

— Вот поэтому в галереях бетонные полы. Итак, что, если бы я заехал к вам с моими ребятами около двенадцати дня?

— Вы быстро работаете, Питер Харрис.

— Быстро. А что касается цены, то могу вам гарантировать, что Кэрол торговаться не станет. Тем более что мы оказываем ей услугу.

— Хорошо. Двенадцать часов. Годится.

— Все необходимые бумаги я захвачу с собой завтра. Что-то мне подсказывает, что вы вряд ли согласитесь просто так расстаться со своей работой.

— Вам правильно что-то подсказывает.

— Ну что ж, — говорит Питер, — тогда договорились. Приятно было познакомиться.

— Мне тоже.

Они пожимают друг другу руки и идут обратно к лифту. Вероятно, Грофф живет в маленькой комнатке за мастерской — все-таки лофт не безразмерный. Это своего рода культ, характерный для нынешних молодых: безупречное рабочее место и что-то вроде каморки бедняка в качестве жилого помещения. Валяющийся на полу матрас, изъеденный крысами, разбросанная повсюду одежда, микроволновка, грязный маленький холодильник и невообразимо тесная ванная. Питер думает иногда, что, может быть, это некоторая подсознательная защита от возможных обвинений в изнеженности, ассоциирующейся с образом художника.

Грофф вызывает лифт. Неловкая пауза. Они уже сказали друг другу все, что должны были сказать, а лифт еле-еле тащится.

— Если Кэрол решит приобрести вашу вещь, она наверняка попросит вас приехать и посмотреть ее на месте.

— Я сам всегда на этом настаиваю. Это тест для нас обоих, верно?

— Безусловно.

— Значит, сад, вы говорите?

— Да, английский сад, немного запущенный. Ну, знаете, не такой, как французский.

— Отлично.

— Там действительно хорошо. Воду из сада не видно, но слышно.

Грофф кивает. Есть что-то такое в этой транзакции, такое, что ты чувствуешь… что? Чрезмерную обыденность? Заурядность?

Конечно, это бизнес. И Веласкес, и Леонардо — все заключали сделки. И тем не менее Грофф, и не только Грофф, а почти все нынешние художники, как-то чересчур спокойно относятся к продаже своих работ. Хорошо, а разве Питер предпочел бы иметь дело с психопатами, требующими бесконечного почитания, обижающимися на самые невинные замечания, а в самый последний момент, вообще отказывающимися расставаться со своей вещью? Конечно нет. И все-таки. И тем не менее.

Пока лифт, постанывая, тащится вверх, Питера осеняет: с исторической точки зрения, Грофф и многие-многие другие — просто члены гильдии, резчики и литейщики, те, кто пишут фон и приделывают золотой листик. Они гордятся своей работой и вместе с тем существуют отдельно от нее. У них есть свои причуды и заскоки, но они не одержимые, а рабочие пчелки, и живут соответственно: честно работают в дневное время и спят по ночам.

А где же визионеры? Неужели все они погрязли в наркотиках и депрессии?

Двери лифта со стоном открываются.

— Значит, завтра в двенадцать, — говорит Питер.

— Ага.

Лифт, покряхтывая, тащится на первый этаж.