Питер Харрис, крутой галерист.

Домофон гудит, и вот Питер уже в холле, если, конечно, слово 'холл' применимо к этому безобразию с моргающими лампами дневного света, бежевым линолеумом и выцветшей черной доской под треснувшим стеклом, на которой белыми наклеивающимися буковками (половина отвалилась) набраны названия маленьких фирм, скорее всего уже двадцать лет как обанкротившихся. В лифте почему-то пахнет виноградной жвачкой, двери закрываются автоматически — неприятно было бы застрять или, хуже того, рухнуть вниз, так и не добравшись до шестого этажа. Ладно, постарайся не думать о прогрызенных крысами тросах, Боже (в критические моменты Питер всегда обращается к некой гипотетической божественной силе), пожалуйста, не дай мне погибнуть в лифте по пути к художнику, в чьих работах я не уверен, потому что это было бы слишком символично — Питер Харрис встречает свой конец, поднимаясь к художнику, не отличающемуся ни особой глубиной, ни особым разнообразием, но производящему нечто вполне качественное, что Питер надеется продать.

Доехав до шестого этажа, лифт замирает, содрогаясь с закрытыми дверями, и Питер со смущением отмечает, что к тому времени, как двери наконец открываются, у него потные ладони.

Прямо перед ним мастерская Гроффа. Этот сукин сын занимает весь этаж. Наверное, на родительские деньги. Даже такой востребованный парень, как Грофф, не мог так быстро заработать такую кучу денег.

Выйдя из лифта, Питер оказывается в тусклом огромном пространстве, похожем на гигантскую залу мрачного полуразвалившегося дворца с колоннами; мебель отсутствует, если не считать старого, замызганного дивана и двух виндзорских стульев в серовато-желтых и костяных тонах. Грязноватый свет сочится сквозь закопченные окна, но вот раздается стук каблуков по растрескавшимся половицам и появляется сам художник. Питеру знакомы эти фокусы — тебя никогда не встречают у лифта, самое позорное в их мире — это чрезмерная приветливость и желание угодить, хотя успешные, как правило, грешат и тем, и другим. Те, кто действительно держится абсолютно независимо, обычно превращаются в провинциальных чудаков где-нибудь в районе Гудзонской долины, талдычащих тем немногим, кто соглашается их слушать, о цельности как единственной безусловной добродетели и постоянно готовящихся к ежегодной выставке в занюханной местной галерее.

Итак, Руперт Грофф.

Да… Бледный и приземистый в стиле рок-звезды (как этим ребятам при их нечесаности- неспортивности удается так классно выглядеть?), копна нестриженых рыжих волос, большое, одутловатое и вместе с тем привлекательное лицо, напоминающее молодого Чарльза Лоутона, тонкая футболка с логотипом 'Оскар Майер', серые рабочие штаны фирмы 'Дикиз'.

— Хей-хо, — говорит он.

Да, у него, несомненно, богатый музыкальный голос. В другой жизни он, возможно, был бы певцом.

— Питер Харрис. Очень приятно.

Он протягивает руку, которую Грофф пожимает. Питер — мужчина в костюме, по крайней мере на двадцать лет старше этого юноши; есть пределы неформальности и панибратства.

— Спасибо, что зашли, — говорит Грофф.

О'кей, наглости, по крайней мере, запредельной, в нем нет. Ну, или он не торопится ее продемонстрировать.

— Спасибо, что позвали.

Грофф поворачивается и направляется в полутемный дальний конец мастерской.

— В общем, — сообщает Грофф, — как я уже говорил по телефону, сейчас у меня только пара бронз, правда, вроде неплохих… Бетт собиралась выставить их в своей галерее…

Ну, этой темы мы пока касаться не будем.

— А как я уже говорил, — отзывается Питер, — у меня есть отличная покупательница, по-моему, идеальная для одной из ваших работ.

— Как ее зовут?

— Кэрол Поттер.

— Не слыхал. Кто она?

Молодец. Деньги, можно сказать, сами плывут ему в руки, а он все равно не хочет продавать свою вещь абы кому.

— Она живет в Гринвиче, не чопорная, с широким вкусом. У нее есть Каррин и Гонзалес-Торрес и невероятно изысканный Райман, которого она купила еще в те времена, когда его можно было достать.

Более древние вещи лучше не упоминать, например Агнес Мартин или скульптуру Ольденбурга в северной части сада. Реакция этих новых ребят на художников старшего поколения непредсказуема: одних они боготворят, других презирают и нет никакой возможности угадать, кто из почтенных и знаменитых — бог, а кто — дьявол.

— А вам не кажется, что я немного резковат для нее? — спрашивает Грофф.

— Ее коллекции не хватает остроты, и она это понимает. Буду с вами откровенен. Ваша работа, если бы все сошлось, заменила бы Сашу Крима.

— О, Крим — это круто.

— Слишком круто для Кэрол Поттер.

В глубине этой мрачной залы находится карниз, с которого свисает старый мышиного цвета занавес. Грофф отдергивает занавес, и они входят в собственно мастерскую. Питер пока не понимает, почему Грофф решил оставить такое абсурдно огромное пространство для холла. Может быть, это что-то вроде тактики волшебника страны Оз, трюк, призванный произвести впечатление как раз на таких посетителей, как Питер: а сейчас вы наконец увидите то-что-за-за-навесом.

За занавесом рабочая зона: не слишком тщательно прибранная комната, площадью примерно двадцать пять квадратных метров. И это при том, что Грофф еще аккуратней многих — например, он повесил на стену специальный щит с крюками для инструментов. Некоторые орудия очень симпатичные, скажем, железные скребки, или похожие на весла длинные деревянные лопатки, или какие-то шилообразные штуковины с деревянными ручками, — в общем, все необходимое для работы с воском и глиной. Пахнет топленым воском, что не просто приятно, а умиротворяюще, как будто этот запах как-то связан с детством, хотя Питер, хоть убей, не представляет себе, какие именно детские занятия могли включать горячий воск.

При строительстве первого храма в Дельфах использовались птичьи крылья и пчелиный воск, может быть, это генетическая сенсорная память?

А вот и само произведение (на столе с мощными ножками и металлической столешницей) — примерно полутораметровая ваза, отполированная до красивого, характерного для бронзы золотисто-зеленого блеска, классическая по форме — есть основание, есть ручки — с немного карикатурными пропорциями: основание меньше, а ручки-петли заведомо больше, чем сделал бы какой-нибудь мастер пятого века до нашей эры; эта легкая пародийность и нескрываемая жизнерадостность спасают вазу не только от возможных упреков в подражательности, но и от нежелательной ассоциации с могильной урной.

О'кей. Во всяком случае, в мастерской она явно смотрится неплохо. В ней есть убедительность и сила. Хотя галерейщики не любят это обсуждать даже между собой, существует одно чреватое осложнениями обстоятельство: дело в том, что в тихом белом зале с гладкими бетонными полами почти что угодно смотрится как произведение искусства. Наверное, нет ни одного галерейщика в Нью-Йорке, и не только в Нью-Йорке, которому не звонили бы примерно с таким текстом: в галерее нравилось, а у нас дома что-то не то. На это есть стандартный ответ: художественные объекты чрезвычайно чувствительны к своему окружению, позвольте мне заехать и посмотреть, может быть, удастся что-нибудь придумать, если нет, я заберу ее назад. Как правило, когда картина или скульптура оказывается в чьей-то гостиной, у нее нет сил на борьбу с реальной комнатой, даже если эта комната ужасна (как часто и бывает — богатые питают слабость к позолоте, граниту и аляповатой обивочной ткани по три сорок за ярд). Большинство Питеровых коллег обвиняют комнату, и Питер их понимает — действительно, обычно интерьеры не просто кричащие и перегруженные, они подавляющие, как бы захватнические, заставляющие произведения искусства казаться их последним трофеем. Но сам Питер в глубине души думает иначе. Он верит, что настоящая работа может быть чьей-то собственностью, но не может, несмотря ни на что, выглядеть объектом захвата. Она просто