И, кстати, почему никто не рассматривал Питера в качестве потенциальной угрозы? Ведь в случае чего он бы, ни секунды не колеблясь, припал к дверной щелке, когда Джоанна принимала душ, нюхал бы ее сохнущие полотенце и купальник, а если бы хватило смелости (ясно, что не хватило бы) обязательно забрался в ее маленькую девичью спальню и пренебрег любой опасностью: криками Джоанны, унизительным родительским нагоняем — чтобы только взглянуть на нее спящую, почти что и не укрытую тонкой простыней, залитой серебристым лунным светом.

В общем, источник опасности был определен неверно. Как такое могло случиться, остается одной из многочисленных загадок.

Питер был взбудоражен до крайности. От волнения его дважды рвало: один раз за пару дней до того, как они впятером отправились на Макино, а другой раз (он надеялся, что этого никто не заметил) в мужском туалете на бензозаправке по дороге. Его снова чуть не вырвало, но он смог взять себя в руки и справился с накатившей тошнотой, когда они наконец приехали и Джоанна в облаке духов и прочих эманации своей неповторимой личности стояла в их — с появлением Джоанны сделавшейся словно незнакомой — гостиной, обитой желто-коричневыми сосновыми планками в темных глазках. Все стало вдруг каким-то значительным, причастным вечности, всё целиком, включая закопченный камин, диван с качающейся спинкой, дьявольски неудобные плетеные кресла, особый, чуть спертый воздух, свидетельствующий о долгом зимнем простое, едва уловимые запахи травяной сырости и нафталина, а также некий особый запашок, которого на памяти Питера тут никогда не было до этого приезда и никогда больше не будет — странный, немножко дикий дух, — так, по представлению Питера, мог бы пахнуть енот.

— Здесь чудно, — сказала Джоанна.

И сегодня, двадцать с лишним лет спустя, Питер клянется, что она озарила эту коричневую комнату розовым ароматным сиянием.

Да, он мастурбировал по пять-шесть раз на дню, да, он не только нюхал ее трусы от купальника, повешенные сушиться на перилах крыльца (никакого особого запаха, просто аромат озерной воды и чего-то чистого, неуловимого, смутно металлического — запах стальной ограды на морозе), но даже в каком-то слегка тошнотворно-алкоголическом запале надевал их себе на голову. Да, он чувствовал, что жизнь дала трещину и никогда уже не будет прежней, и, да, порой больше всего на свете ему хотелось, чтобы Джоанна уехала, потому что он не был уверен, что сумеет вынести то, что знал (хоть и не хотел этого знать, хоть и противился этому всеми фибрами души), что между ним и Джоанной никогда не будет ничего большего, чем сейчас, что он был и навсегда останется маленьким мальчиком, с трусами от купальника на голове, и что эти пьянящие дни с Джоанной — начало его неизбывного, длиной в жизнь, чувства горечи и разочарования. Некий демон счел необходимым подвести его почти вплотную к тому, что представлялось ему счастьем (Джоанна аккуратно, но с аппетитом вгрызается — она не была ни зазнайкой, ни привередой — в чизбургер; Джоанна, сидя на ступеньках крыльца в шортах и белом топике, красит ногти на ногах розовым лаком; Джоанна, как всякий смертный, хохочет над одной из знаменитых сцен в 'Я люблю Люси', которую крутят по их старенькому черно-белому телевизору), продемонстрировать ему то, что он всю жизнь будет хотеть и никогда не получит.

Влюбленность в Джоанну останется с ним навсегда, хотя в разные периоды ее образ в его сознании будет то укрупняться, то вытесняться, то пересоздаваться до такой степени, что, когда, годы спустя, разбирая в родительском доме вещи Мэтью, он наткнется на его старый школьный альбом, то сначала вообще не узнает Джоанну на ее взрослом фото — добродушная, круглолицая среднестатистическая красавица со Среднего Запада: довольно привлекательные пухлые губы, но чересчур узкие глаза; блестящие длинные волосы падают на лицо так, что практически закрывают лоб и правый глаз — популярная прическа того времени, не случайно уже десятилетия как вышедшая из моды. Нет, это совсем не Владычица Озера, ничего общего. В какой-то миг Питеру даже пришло в голову, что это не Джоанна, а какая-то другая крепкая, основательная милуокская девушка, которой назначено судьбой (что в действительности и произошло с Джоанной) выйти замуж за красивого самовлюбленного парня, с которым она познакомится на первых курсах университета, завести одного за другим троих детей и жить довольно спокойно и довольно счастливо в том, что впоследствии назовут сообществом-поселением. На смертном одре (а, скорее всего, на мостовой, куда он рухнет с разорвавшимся сердцем) он обязательно вспомнит один ленивый субботний день и вот этот эпизод.

Он, Мэтью и Джоанна пошли на пляж — а куда еще там было ходить? — и вот он сидит на крупном шершавом песке, а Мэтью с Джоанной неспешно бродят туда-сюда по озерной отмели, о чем-то тихо, но оживленно беседуя. Роль притягательной эротической детали на этот раз исполняют Джоаннины круглые ягодицы, лишь наполовину прикрытые ее купальными трусами цвета мускусной дыни. Мэтью — подтянутый и мускулистый от занятий фигурным катанием, с вьющимися темно-русыми волосами почти до плеч. Мэтью и Джоанна спиной к Питеру стоят в темно-голубой воде, глядя на молочную дымку горизонта, а Питер смотрит на них с песка, как волной подхваченный каким-то новым головокружительным чувством, начинающимся где-то в глубине живота и затем разливающимся по всему телу. Это не вожделение, во всяком случае, не только вожделение, это незамутненный, светоносный и немного пугающий образ того, что он позже будет именовать красотой, хотя это и не совсем точное слово. Это звенящее чувство божественного присутствия и непостижимого совершенства всего, что существует сейчас и будет существовать потом, воплотившегося в двух этих людях — Джоанне и его брате (да, в его брате тоже, тут нет никаких сомнений), стоящих по щиколотку в озерной воде под матово-серым небом, готовым вот-вот пролиться мелким дождем. Время оказывается бессильным. Джоанна, Мэтью, озеро, небо знают-помнят этот купальник, в который — и сейчас тоже — одета Джоанна, и этот сосновый бальзамовый запах, который и сегодня щекочет ноздри Питера; беспомощно-суетливое воодушевление отца, жадное внимание матери и то, как оба они будут стареть и увядать (он — делаясь жестче, она — мягче, становясь все свободнее и свободнее от того, что им все меньше и меньше есть что терять); Эмили и то, как они трогают друг друга под скамейкой на футбольном стадионе, и Питер кончает; и его ухаживание за разбитной рыжеволосой Кэрол, которая станет его подружкой до самого окончания школы, и то, как круглые школьные часы светятся в сумерках, как полная луна; и особый пудровый запах кондиционера в аптеке Хендрикса, и много-много-много чего другого. Мэтью с Джоанной вошли в озеро Мичиган этим ничем не примечательным субботним днем и вызвали к жизни огромный потрясающий мир. Еще через мгновение они повернутся, выйдут на берег и сядут рядом с Питером. Джоанна начнет завязывать резиночкой волосы на затылке, а Мэтью — изучать мозоль на левой пятке. Близкое снова вступит в свои права. Питер нежно перекинет руку через плечо Мэтью, а Мэтью отпустит свою злосчастную пятку и стиснет Питерово правое колено, как будто он догадался (что крайне маловероятно), что на Питера снизошло видение. Питер так никогда и не поймет, почему именно в тот заурядный день мир решил открыться ему на мгновение, но это навсегда будет связано для него с Мэтью и Джоанной, заколдованной мифической идеальной парой, непорочной как Данте и Беатриче.

Уже больше получаса Питер просто лежит в спальне с опущенными жалюзи, что после двухчасового сна даже несколько бессовестно. Пора возвращаться в галерею. Но, похоже, он впал в ступор, как новоявленная Белоснежка, в некий сон наяву, в ожидании… Чего?.. Любовный поцелуй тут вряд ли поможет, верно?

Он слышит Миззины шаги в гостиной.

Он не настолько глуп, чтобы не понимать, что в некоем смысле Миззи — его воскресший брат.

Забавно, что это знание, в сущности, ничего не меняет. Одно из открытий, которые он сделал в результате многочисленных сеансов психотерапии. О'кей. Ты бываешь давящим, потому что чувствуешь себя незащищенным, а незащищенным ты чувствуешь себя потому, что родители любили тебя меньше, чем старшего брата. Ты любишь свою жену по многим причинам, в частности, из-за ее сходства с той недоступной девушкой твоей юности, которая предпочла тебе твоего старшего брата, а так как твоя жена уже давно не та девушка, какой была когда-то, ты (сволочь) любишь ее чуть меньше. Тебя тянет (эротически?) к ее младшему брату, потому что, с одной стороны, он похож на Мэтью, а с другой — впервые в жизни позволяет тебе самому быть Мэтью.

Все это — весьма полезная информация. Что дальше?

Ни с того, ни с сего Питер начинает думать о Дэне Вайсмане, с которым виделся всего один раз в больнице (тело Мэтью увезли в Милуоки, на похоронах Дэна не было, и Питер так и не решился спросить