полотна, которые, впрочем, он категорически отказывается показать или хотя бы описать словами, а бумага слишком тщательно навощена, чтобы можно было ее развернуть.

Сегодня выставку демонтируют. К четвергу здесь уже должна быть новая экспозиция.

Юта с кружкой кофе в руке выходит из своей комнаты — крашенные хной, курчавые волосы; очки 'Алан Микли' в толстой оправе. Пару лет назад, когда Ребекка по уши втюрилась в фотографа из Лос- Анджелеса, у Питера с Ютой могло что-то быть. Какое-то время воздух между ними искрил заряженной возможностью. Если, вообще, существовал момент, когда Питер мог бы себе нечто позволить, то именно тогда — Ребекка даже как будто хотела этого. Юта точно была бы не против и, скорее всего, восприняла бы это как приключение (дикое слово), заключительный аккорд их бесчисленных совместных поездок, работы бок о бок, всех этих долгих часов с понедельника по пятницу в полуэротической атмосфере физической близости-неблизости. Можно не сомневаться, что Юта была бы страстной, умелой и нежной и очень обиделась бы, если бы почувствовала, что он подозревает ее в корысти. (Значит, по-твоему, женщины хотят трахаться с тобой только, когда им чего-то от тебя нужно?) И тем не менее. Может быть, Питер просто слишком хорошо представлял себе дальнейшее: бескомпромиссный веймарский цинизм, неагрессивный, даже немного печальный, но все-таки; кофе, сигареты, язвительность, саркастически-нигилистическую подкладку всего этого… Потому что Юта — немка, немка с головы до ног. Поэтому она и эмигрировала, поэтому и слышать не хочет о возвращении.

О, вы, иммигранты и визионеры, а здесь-то вы на что надеетесь? Кем мечтаете стать?

Прошло несколько месяцев, и Ребекка освободилась от своей страсти к фотографу, с которым — во всяком случае, по ее словам — все ограничилось одним-единственным ночным поцелуем у бассейна в Холливуд Хиллз. Они с Ютой по сей день работают вместе, все по-прежнему, более или менее по-прежнему, хотя он иногда чувствует, что из-за того, что они так близко подошли к запретной черте, но последнего шага все-таки не сделали, прежнее напряжение ослабло; некая вдохновляющая возможность утрачена навсегда. Они начинают мирно стареть вместе.

— Звонила Кэрол Поттер, — сообщает Юта.

— Так рано?

— Дорогой, ты, может быть, забыл, что Кэрол Поттер каждое утро кормит своих дурацких кур.

Верно. Кэрол Поттер, наследница семейного состояния, сделанного на продаже кухонной техники, живет в Коннектикуте, на ферме в стиле Марии-Антуанетты. Она выращивает лекарственные травы и разводит экзотических кур, сравнимых по цене с породистыми собаками. Впрочем, надо признать, что она не сидит сложа руки: сама чистит кормушки от помета, собирает яйца. Когда в прошлом году Питер приезжал к ней на ужин, она показала ему только что снесенное яйцо совершенно восхитительного голубовато-зеленого оттенка с налипшими перышками и крохотным красно-бурым пятнышком крови на остром конце. Вот так они выглядят до того, как мы их отмываем, сказала Кэрол. На что Питер сказал (а, скорее всего, только подумал): о, как бы мне хотелось найти художника, который мог бы создать что-то подобное.

Три картинки возникают в его воображении:

Свежеснесенное яйцо в пятнышках крови.

Бетт, заглядывающая в акулью пасть.

Миззи, медитирующий в японском монастыре.

Это триптих, не так ли? Рождение, смерть и все то, что между.

— Кэрол просила, чтоб ты ей позвонил, — говорит Юта.

— Она сказала зачем?

— А ты не догадываешься?

— Догадываюсь.

Кэрол Поттер не понравилась работа Саши Крима. Конечно, это искусство на любителя, но Питер все-таки надеялся.

— Еще какие-нибудь гадости есть?

— Мне нравится слово 'гадости'.

— Угу. Приятно со звонких 'г' и 'д' спрыгнуть в глухие 'ст'.

— Особых вроде нет.

— Как ты провела уикенд?

— Гадко. Нет, это я просто так сказала. А ты?

— У Бетт Райс рак. Мы виделись в воскресенье.

— В каком она состоянии?

— Трудно сказать. По-моему, неважном. Она закрывает галерею. Хочет передать нам Гроффа.

— Это здорово.

— Думаешь?

— А почему нет?

— Он тебе нравится?

— В общем, да.

— А я что-то не уверен.

— Тогда не бери его.

— Его вещи хорошо идут. По слухам, Ньютон положил на него глаз.

— Тогда соглашайся.

— Издеваешься?

— Питер, дорогой, ты ведь знаешь заранее, что мне придется сейчас сказать.

— Все равно скажи, пожалуйста.

Она томно вздыхает. Юта… Широко посаженные глаза, маленький костистый нос-апостроф… Она словно бы сошла с портретов Климта.

— Сотрудничество с художником, который тебе не нравится, но чьи работы хорошо продаются, позволяет помогать другим художникам, работы которых расходятся хуже, при том, что тебе они представляются гораздо более совершенными. Тебе, правда, требовалось, чтобы я все это сказала?

— Видимо, да.

— Кстати, отнюдь не факт, что это произойдет. Скорее всего, его сцапает кто-нибудь из тяжеловесов.

— Да, но я либо его зову, либо нет.

— Это бизнес, Питер.

— Угу.

— И не смотри на меня как на исчадье ада! Не смей, слышишь!

— Прости, я знаю, что ты не исчадье ада.

— Сказать тебе, в чем твоя беда, дружочек? Тебе слишком часто кажется, что ты прав, а все остальные неправы.

— А разве в этом нет хотя бы чего-то героического? Ну, хоть чуть-чуть?

— Нет, — отрезает Юта, — ни капли.

И с этими словами удаляется в свой кабинет. Юта умеет эффектно уйти.

Питер идет к себе, берет со стола файловую папку, которую оставил там в субботу, перекладывает ее на шкафчик с файлами. В самом этом действии нет никакого смысла, кроме одного: обозначить начало новой рабочей недели, заявить о своем присутствии тому еле слышному одушевленно-неодушевленному гулу, поселившемуся в этой комнате за тридцать два часа Питерова отсутствия.

Он наливает себе кофе, снова выходит в галерею. Последнее время он частенько бродит по залам с каким-нибудь напитком в руке. Возможно, Бэкон так бы его и написал. Дикая мысль. Да, зря он в 95-м не купил тот рисунок Бэкона на аукционе; тогда ему показалось, что цена завышена, а сегодня он стоит в пять раз дороже. Еще одна малоутешительная мысль: акции растут и падают, падают и снова растут.

Вот работы Винсента. Уже к вечеру их тут не будет.

И затем, на короткое время, галерея опустеет: только белые стены и бетонный пол. Прежде чем заселять залы чем-то новым, необходимо воссоздать первоначальную пустоту. Питер любит эти короткие передышки. Есть что-то особенное в этом строгом, идеально пустом пространстве, обещающем искусство, превосходящее все то, что способен создать самый величайший гений; это — как наполненная тишина,