— Нет. Мне нравится.
— Я рад.
Снова наступила тишина, в которой звучала легкая песнь ее дыхания.
Он сказал:
— Дело в том, что у меня скопились кое-какие вопросы. К тебе как к биологическому существу.
— Спрашивай.
— Некоторые могут оказаться не к месту. В смысле разницы между надианами и людьми…
— Спрашивай.
— Хорошо. Например, сны. Можно спросить тебя про сны?
— Да.
— Когда я сплю, у меня в голове словно всплывает что-то, мелькают звуки и образы. Не совсем уж бессвязные, но и ни в какую картину они не складываются. Я даже не уверен, сны ли это, или это просто разряды в моих схемах. Насколько я знаю, биологическим существам снятся целые истории. Подчас загадочные, но связные и полные смысла. Все так?
— Нет.
— Тебя не затруднит ответить поподробнее?
— Не целые истории. Они меняются.
— Хочешь сказать, одни истории сменяются другими?
— Да.
— А не бывает так, что ты просыпаешься с чувством, что тебе снилось что-то очень важное? Пусть даже смысл сновидения не совсем ясен. Тебе никогда не кажется, что во сне тебе что-то объяснили?
— Нет.
— Понятно. Ладно, попробуем переменить тему. Голос, которым я сейчас с тобой говорю, к которому ты привыкла и который является для тебя, так сказать, продолжением моего «я», — этот голос запрограммирован. Его ритмы, словарный запас, интонации, любимые словечки — все придумано Эмори Лоуэллом, чтобы я как можно больше походил на человека. А еще, конечно, эти непроизвольно вылетающие стихи… В мозгу же у меня творится совсем другое. Мне странно бывает — вот прямо сейчас, например, странно — слышать собственную речь. Она мало общего имеет с тем, что я слышу внутри себя. Намерение заговорить исходит от меня, я собираюсь сказать то или иное, но как это будет сказано — от меня уже не зависит. Если бы ты могла увидеть, что происходит у меня в голове, как работают микросхемы, ты бы в ужасе отшатнулась. Ты бы поняла, что я — механизм. Бездушный механизм.
— У меня тоже, — сказала Катарина.
— То, что ты говоришь — не то же, что думаешь?
— Да.
— Ну с тобой понятно. Ты разговариваешь на чужом языке.
— И на моем языке.
— То есть на Надии ты тоже чувствовала разницу между тем, какой представляешься другим и какой — себе?
— Да.
— Приятно, что ты так говоришь.
— Это правда.
Они еще немного посидели и помолчали. Саймона охватило знакомое чувство, что Катарина куда-то уходит, но на сей раз оно было явственней, как если бы она замкнулась в себе тщательнее, чем обычно. В какой-то момент ему показалось, что она и вправду ушла, но, повернув голову, он увидел, что она сидит где сидела.
Ему хотелось, чтобы она снова стала такой, какой была у озера. Чтобы стала темным силуэтом на темном небе и оглянулась застенчиво на произнесенное им слово «красота». Но то мгновение безвозвратно ушло, и она снова была вещественна, как забытый чемодан.
Саймон сказал:
— Побудь этот день и эту ночь со мною, и у тебя будет источник всех поэм.
— Иду спать.
— А я еще немного посижу.
— Да.
— Спокойной ночи.
Она беззвучно встала. Он услышал, как с негромким щелчком закрылась за ней дверь «виннебаго».
На следующее утро Люк заболел. У него горело лицо, его лихорадило. Однако он утверждал, что только выглядит больным, и настоял на том, чтобы продолжить путь на своем обычном месте между Саймоном и Катариной. Там он и ехал, пока ему не пришлось внезапно попросить Саймона остановиться. Его стошнило, и Катарина заявила, что не принятые его желудком кусочки мяса надо обязательно закопать. Саймон терпеливо ждал. Ребенок и надианка были такими, какими были. В то же время ему припомнилось, что похожую ситуацию он видел в каком-то фильме — мужчина путешествует с ребенком и женщиной, терпеливо перенося все возникающие из-за них задержки, за которые их никак нельзя винить, но которые тем не менее вызывают у него досаду.
Катарина уложила Люка на откидную кровать, где ночью спал Саймон. Когда мальчик устроился там, они поехали дальше.
Саймон сказал:
— Что-то все-таки с тем озером было не то.
— Да, — согласилась Катарина.
— Тебя ведь тоже немного мутит?
— Да.
— Не надо было пускать вас в воду.
— Не виноват.
— Трудно все время помнить, — сказал Саймон, — что тут все только кажется чистым. Даже и думать не хочется, чем может быть отравлено мясо зверушек, которыми мы питаемся. И о том, какие мутации идут в организме оленя, который так красиво смотрится на фоне заката.
Некоторое время они молча ехали под знойными лучами солнца. Потом Катарина произнесла:
— Саймон?
До сих пор она ни разу не называла его по имени. Он даже не был уверен, знает ли она, как его зовут.
— Что?
— Строт.
— Чуть яснее можно?
— Это.
— То есть прямо сейчас у нас полно строта?
— Да.
Она сидела, как всегда невозмутимая, как фигурка на садовой лужайке, со сложенными на коленях руками.
— Мы, судя по всему, заболели, поплавав в загрязненной воде. От нас разит радиоактивными сурками. Мы совершенно не представляем, что с нами будет дальше. Это ты имеешь в виду под стротом?
— Мы имеем.
По его схемам пробежало негромкое потрескивание, мгновенный шум электрического разряда.
— Я просто ощупываю пальцами, шевелюсь и сжимаю — и счастлив. Прикоснуться своим телом к другому — такая безмерная радость, какую еле может вместить мое сердце.
— Да.
Саймон сказал:
— Через несколько часов мы будем в Денвере. Ты хотя бы пыталась представить себе, что ты там будешь делать?
