маленьким мальчиком, который хотел посмотреть на раковины, который хотел иметь собаку, И он разрешал ей себя спасти.
Мальчик посмотрел на нее и улыбнулся. Она никогда еще не видела, чтобы он улыбался. Улыбка у него была кривая, как у хеллоуинской тыквы.
Он сказал:
— Теперь вы тоже в семье.
Его улыбка была улыбкой безумца. Она была ликующей, исполненной такой беззастенчивой, такой неистовой безоглядности, которая даже напоминала радость.
Кэт вдруг стало ясно: он убийца, таково его подлинное лицо.
Внезапно она все поняла. Она попалась на его уловку.
Помимо прочего, это означало: никто не может чувствовать себя в безопасности, даже матери. Даже те, кто готов всем пожертвовать во имя любви. Они с мальчиком сломя голову неслись к тому дню, когда на столе у них будет стоять молоко, а собака вынюхивать крошки на полу, когда ее приемный сын, ее второй Люк, спасенный ею мальчик, решит, что полюбил ее достаточно для того, чтобы убить.
Она, конечно, могла отделаться от ребенка. Могла позвонить Питу, могла вытолкать его из вагона, когда поезд остановится в Ньюарке. После этого ей, понятно, не избежать неприятностей, но они не идут ни в какое сравнение с тем, что ожидает его. Он сгинет в недрах исправительной системы, никто никогда больше ничего о нем не услышит.
Он когда угодно мог прикончить ее. Она в любой момент могла от него избавиться.
Но пока, подумала она, можно оставаться вместе. Ничто не мешает отложить окончательное решение на несколько часов, а может быть, несколько месяцев или даже лет. У нее еще остается возможность побыть его матерью — пусть и ценой жизни. И кто, в конце концов, сказал, что он непременно станет дожидаться, пока Кэт уснет, чтобы зарезать ее кухонным ножом или удушить подушкой? Отчего бы ему не сделать свое дело постепенно, как его делают все дети от начала времен? Ведь в каком-то смысле он ее уже убил, разве не так? Он положил конец ее жизни и перенес ее в это новое безумное измерение, в котором они несутся в поезде навстречу безбрежному смятению мира, его одновременным и нескончаемым гибели и возрождению, твердым, как камешки, надеждам, навстречу его хозяевам и труженикам, недолговечным святыням, никогда и не рассчитанным на долговечность.
Умереть — это вовсе не то, что ты думал, но лучше.
С лица ребенка все не сходила зловещая улыбка.
Кэт улыбнулась ему в ответ.
Как красота
Она, должно быть, была красивой. «Красивая» — не совсем, разумеется, точное слово. Оно из земного словаря. На ее языке точнее было бы сказать «киирам», что переводится приблизительно как «лучше, чем полезный». И это максимальная степень приближения к абстрактному понятию, доступная ее соплеменникам. Большая часть их словарного запаса покрывает погодные явления, а также все то, что представляет опасность или может быть съедено, обменено, пущено на обогрев.
На земной взгляд она была прямоходящей ящерицей ростом четыре с половиной фута, с глазами, лишь немного уступающими размером мячику для гольфа, и выпуклыми ноздрями. Но Саймон верил, что на родной планете ее окружала слава. Что там она была лучше, чем полезной.
Каждый вечер он наблюдал, как она прогуливает в парке детей. Она всегда появлялась в одно и то же время, вскоре после начала его смены. Ее движения были сдержанными, но уверенными. Изумрудная кожа отливала чистым блеском, который не так часто встретишь у надиан. У большинства кожа была какой-то замшелой, испещренной охристыми и темно-коричневыми подпалинами. Именно поэтому люди утверждали, что надиане склизкие и что от них пахнет. Они не были склизкими. И от них не пахло. Плохо не пахло. У всего живого есть запах. От надиан исходил сладковатый дух прозрачной прелости. Мало кто из людей приближался к надианам достаточно близко для того, чтобы об этом знать.
Оба белобрысых ребенка, кажется, любили ее. Человеческие дети вообще обычно любили надиан, особенно те, что помоложе. Она привычно вела белобрысых подопечных по дорожкам парка. Негромко разговаривала с ними. Время от времени пела, как поют все надиане, — низким с присвистом голосом выдавала последовательность из пяти нот. Способны ли надиане на нежность? Этот вопрос еще не был окончательно решен. Любят ли они людей, или то, что принимают за любовь, — всего лишь отчаянное простодушие? Детям, судя по всему, не было до этого никакого дела.
Надианка с детьми приближалась к его скамейке. Старший из двоих, мальчик, на вид лет четырех, забегал вперед. Находил что-нибудь интересное — камешек, листик — и нес показать ей. Они негромко обсуждали находку, оценивали ее достоинства. Непригодившаяся снова оказывалась на земле, нужная исчезала в кармане нянькиной накидки. Как только судьба находки была определена, мальчишка отправлялся на новые поиски, неугомонный, как спаниель. За всем этим со скептической заинтересованностью наблюдала девочка, ей было не больше трех, и она ни на шаг не отходила от надианки. Девочка теребила подол накидки. Время от времени бралась за длинные тонкие пальцы изумрудной няниной руки. Ее, по всей видимости, не смущали двухдюймовые, оловянного цвета когги.
Когда няня с детьми подошли совсем близко, Саймон сказал:
— Привет.
Он здоровался с ней уже несколько дней. Общение развивалось по нарастающей: ноль внимания, затем улыбка, затем улыбка и кивок…
Сегодня она сказала в ответ:
— Бочум. — Голос у нее был приглушенный, слегка свистящий. Как флейта, которая научилась говорить.
Он улыбнулся. Она расширила ноздри — это было вместо улыбки. Улыбаться по-настоящему надиане не умеют, не позволяет устройство рта. Те из них, кто еще плохо ассимилировался, улыбки пугаются. Видя обнаженные зубы, они решают, что их хотят съесть.
— Что он собирает? — спросил Саймон, кивнув в сторону мальчика.
— О, много вещей.
Значит, она говорит по-английски.
Мальчик, находившийся в некотором отдалении, заметил, что няня отвлеклась на постороннего, и побежал к ней.
— Парк полон чудес, — сказал Саймон. — Многие об этом не подозревают.
— Да.
Мальчик встал между Саймоном и няней. На Саймона он смотрел с откровенной и безудержной ненавистью.
Надианка опустила длинные когти на крошечную белую головку. Понятно, отчего многие до сих пор считают: тот, кто нанимает няней надианку, проявляет свободомыслие, граничащее с безумством.
— Томкруз, — сказала она, — мы показываем, что находим?
Томкруз покачал головой. Девочка спряталась в складках нянькиной накидки.
— Боится, — сказала надианка Саймону.
— Вижу. Эй, Томкруз, меня нечего бояться.
Надианка присела рядом с мальчиком на корточки.
— Мы показываем ему круглый камешек?
Томкруз снова покачал головой.
— Гриилич, — сказала она.
Ее ноздри втянулись внутрь, как потревоженные анемоны. Ей наверняка было запрещено разговаривать с детьми по-надиански, так что она добавила поспешно:
— Тогда идем.
