первая злость по поводу его самовольного появления за письменным столом.
Тут Тереза мощным рывком стряхивает свое тело с кровати на пол. Раздается громкий шлепок, Кин дрожит всем скелетом. Куда? Она видела его! Она придет! Она убьет его! Он обыскивает время, ища укрытия. Он обегает историю, взад-вперед, век за веком. Лучшие крепости не спасут от орудий. Рыцари? Вздор… швейцарские бердыши… нарезные ружья англичан раскроят нам доспехи и черепа. Швейцарцев наголову разобьют при Мариньяно. Только не ландскнехты… только не наемники… идет армия фанатиков… Густав Адольф… Кромвель — вырежут всех. Назад из нового времени… назад из средневековья… в фаланту… римляне прорвут ее… индийские слоны… огненные стрелы… все в панике… куда… на корабль… греческий огонь… в Америку… Мексику… жертвоприношение людей… нас заколют… Китай, Китай… монголы… пирамиды из черепов: в долю мгновения он исчерпал свой запас истории. Нигде нет спасения, все гибнет, куда ни сунешься, враги находят тебя, карточными домиками рушатся любимые культуры, не уйти от разбойников-варваров, от глупцов твердолобых.
Тут Кин
Он крепко стиснул тощие ноги. Его правая рука, сжавшись в кулак, легла на колено. Предплечье и бедро держали друг друга в неподвижности. Левой рукой он подпер грудь. Голова приподнялась. Глаза уставились вдаль. Он попытался закрыть их. По их неповиновению он понял, что он — египетский жрец из гранита. Он застыл в статую. История не покинула его. В древнем Египте он нашел надежное убежище. Пока история на его стороне, убить его нельзя.
Тереза обращалась с ним как с воздухом, как с камнем, поправился он. Его страх медленно уступал острому чувству покоя. Камня она остережется. Кто так глуп, чтобы ранить себе руку о камень? Он вспомнил об остриях своего тела. Камень хорош, каменные острия лучше. Его глаза, устремленные, казалось, в бесконечность, изучали собственную фигуру в деталях. Он пожалел, что так мало знал себя. Его представление о своем теле было скудным. Ему захотелось, чтобы на письменном столе у него было зеркало. В коже одежды ему было бы уютнее. Но из любознательности он разделся бы догола и совершил бы подробный осмотр, обследовав и настропалив каждую косточку. О, у него были всяческие догадки насчет тайных углов, твердых, острых концов и ребер! Его синяки заменяли ему зеркало. Эта баба не испытывала никакой робости перед ученым. Она осмелилась дотронуться до него, словно он обыкновенный человек. Ее карал он, превращая себя в камень. Твердость камня разбивала в прах ее планы.
Теперь каждый день повторялась одна и та же игра. Жизнь Кина, распавшаяся под кулаками жены, оторванная ее да и его собственной жадностью от новых и старых книг, приобрела настоящую цель. Утром он вставал на три часа раньше, чем она. Это самое тихое время он мог бы использовать для работы. Он так и поступал, но то, что он прежде понимал под работой, далеко отодвинулось, было отложено на лучшее будущее. Он собирал силы, нужные ему, чтобы вершить свое искусство. Без праздности не бывает искусства. Непосредственно после сна редко добиваешься совершенства. Надо расслабиться; приступать к творчеству надо свободно и непринужденно. Поэтому почти три часа Кин проводил за письменным столом в праздности. Он позволял себе думать о чем угодно, следя, однако, за тем, чтобы это не очень отдаляло его от его предмета. Затем, когда часовая стрелка в его мозгу (этот последний остаток опутывавшей время учености) била тревогу, подходя к девяти, он начинал медленно коченеть. Он чувствовал, как по его телу распространяется холод, и оценивал равномерность его распределения. Бывали дни, когда левая сторона охлаждалась быстрее, чем правая; это приводило его в серьезное беспокойство. 'Туда!' — приказывал он, и токи тепла, посланные справа, исправляли ошибку на левой половине. Его мастерство окоченения росло изо дня в день. Как только он достигал состояния камня, он проверял твердость материала, слегка нажимая бедрами на сиденье стула. Эта проверка на твердость продолжалась лишь несколько секунд, от более длительного нажима стул развалился бы. Боясь за его судьбу, он и стул позднее превратил в камень. Падение среди бела дня, в присутствии жены, унизило бы окоченелость, сделало бы ее смешной и огорчило бы его донельзя. Гранит тяжел. Впрочем, проверка эта становилась постепенно излишней благодаря верному чувству твердости.
С девяти часов утра до семи часов вечера Кин пребывал в своей беспримерной позиции. На столе лежала раскрытая книга, всегда одна и та же. Он не удостаивал ее и взгляда. Его глаза были заняты исключительно далью. У жены хватало ума не мешать ему во время его номера. Она усердно двигалась по комнате. Он понял, до какой степени стало ее второй натурой хозяйничанье, и подавлял неуместную усмешку. Монументальную фигуру из древнего Египта она обходила стороной, держась от нее подальше. Она не подступалась к ней ни с едой, ни с бранью. Кин запретил себе голод и другие телесные затруднения. В семь он пропускал через камень тепло и дыханье, от которых тот быстро оживал. Кин дожидался, чтобы Тереза оказалась в самом дальнем углу комнаты. У него было безошибочное чувство расстояния от нее. Потом он вскакивал и быстро уходил из дому. Единственный раз в день принимая пищу в гостинице, он от усталости почти засыпал. Он рассуждал о трудностях истекшего дня и, когда у него появлялась какая-нибудь хорошая идея для завтрашнего, одобрительно кивал головой. Каждого, кто осмелился бы стать такой же статуей, он вызывал на состязание. Никто не объявлялся. В девять он лежал в кровати и спал.
Тереза тоже постепенно привыкла к стесненным условиям. Она свободно распоряжалась в своей новой комнате, где ей никто не мешал. По утрам, прежде чем надеть чулки и башмаки, она нежно гладила ногами ковер. Он был лучшим во всей квартире, пятен от крови уже не было видно. Ее старым мозолям было приятно, когда их щекотал ковер. Пока она прикасалась к нему, в голове у нее мелькали картины сплошь прекрасные. Отрывал ее от них муж, который ничего ей не разрешал.
Кин дошел в своем тихом существовании до такой виртуозности, что даже стул, на котором он сидел, старый, своенравный предмет, скрипел лишь изредка. Эти три-четыре раза за день, когда среди тишины стул тем заметнее напоминал о себе, были Кину крайне неприятны. Он считал их первыми признаками утомления и потому старательно пропускал их мимо ушей.
Тереза при скрипе сразу же чувствовала какую-то опасность, поспешно скользила к башмакам и чулкам, надевала их и продолжала череду мыслей предыдущего дня. Ей приходили на ум большие заботы, мучившие ее непрестанно. Она оставила мужа в доме только из жалости. Его кровать занимает ведь мало места. Ей нужны ключи от письменного стола. Там-то и лежит его банковская книжечка. Пока она не получит банковскую книжку с остатком, она разрешит ему еще день-другой пожить под ее кровом. Может быть, он вдруг вспомнит об этом и устыдится, потому что всегда вел себя с ней так подло. Когда что-нибудь около него шевелилось, она начинала сомневаться в успешном захвате банковской книжки, в котором вообще-то была уверена. Со стороны деревяшки, какой он был б
К вечеру его и ее напряжение изрядно усиливалось. Он собирал последние силы, чтобы не потеплеть слишком рано. Она свирепела при мысли, что сейчас он снова отправится в ресторан, где будет жрать и пить на ее деньги, заработанные тяжелым трудом, хотя от них и так-то почти ничего не осталось! Долго ли еще он будет кутить, не принося денег в дом?
У человека есть сердце. Разве она камень? Надо спасти бедное состояние. Преступники зарятся на него, как бешеные, каждый хочет что-то урвать. Стыда у них нет. Она женщина беззащитная. Муж, вместо того чтобы помочь ей, пьет. Он уже ни на что не годен. Раньше он исписывал целые листы бумаги, они для нее те же деньги. Теперь он и для этого слишком ленив. У нее богадельня, что ли? Пусть отправляется в дом призрения. Дармоеды ей не нужны. Он еще доведет ее до сумы. Пусть лучше побирается сам. Спасибо за такое удовольствие. Ему никто ничего не подаст на улице. На вид-то он нищий, но сумеет ли он просить как следует? Да он и не подумает об этом. Что ж, доложу я, он умрет с голоду. Посмотрим, каково ему придется, когда кончится ее доброта. Ее покойная мать тоже умерла с голоду, а теперь умрет с голоду ее муж!
Каждый день ее злость взбиралась еще на одну ступеньку. Она взвешивала свою злость, чтобы определить, хватит ли ее для решительного поступка, и находила ее слишком легкой. Осторожности, с какой она приступала к делу, было равно только ее упорство. Она говорила себе: сегодня моя злость слишком бедна (сегодня мне с ним еще не справиться) — и тут же обрывала свою злость, чтобы оставить себе что-то на завтра.
Однажды вечером, когда Тереза, положив в огонь свои железные аргументы, успела достичь лишь средней температуры, стул Кина скрипнул три раза подряд. Этой наглости ей и недоставало. Она швырнула его, длинную деревяшку, а заодно и стул, от которого он был неотъемлем, в огонь. Огонь с треском
