Дрожа от страха, он ходил по этому зданию и ждал извержения вулкана, которое должно было произойти через восемь минут. Страх и ходьба продолжались бесконечно долго, восемь минут до катастрофы оставались постоянной величиной. Когда он проснулся, дверь в соседнюю комнату была уже заперта. Он увидел это, но не нашел, что от этого стало теснее. Двери не имели значения, ибо все было равномерно старо: комнаты, двери, книги, рукописи, он сам, наука, его жизнь.

Слегка шатаясь от голода, он поднялся и попробовал открыть другую дверь, которая вела в переднюю. Он обнаружил, что его заперли. Он отдал себе отчет в намерении найти что-нибудь съестное и устыдился, несмотря на свою слабость. Из всех разновидностей человеческой деятельности на самой низкой ступени находилась еда. Из еды сделали культ, хотя в действительности она лишь предваряла другие, весьма презираемые отправления. Тут ему подумалось, что и для такого отправления тоже есть сейчас повод. Он счел себя вправе подергать дверь. Пустой желудок и физическое напряжение так изнурили его, что он опять чуть не расплакался, как вчера при подсчете. Но сегодня у него даже на это не было силы; он только восклицал жалобным голосом: 'Я же не хочу есть, я же не хочу есть'.

— Ну, доложу я, это приятно слышать, — сказала Тереза, которая ждала за дверью, прислушиваясь к его первым движениям. Пусть не думает, что получит у нее еду. Муж, который не приносит в дом денег, не получает еды. Это она собиралась ему сказать; она боялась, что он забудет о еде. Когда он теперь отказался от еды сам, она отперла дверь и сообщила ему, что она думает по этому поводу. И пачкать свою квартиру она тоже не позволит. Коридор перед ее комнатой принадлежит ей. Так устанавливает суд. Что говорится насчет проходов через дома? По записке, которую она держала в руке многократно сложенной, а теперь раскрыла и расправила, Тереза прочла: 'Проход разрешен временно, до особого распоряжения'.

Она побывала внизу, купила у мясника и у бакалейщицы, где все терпеть ее не могли, съестного на одного человека, хотя это ей вышло дороже и обычно она запасалась сразу на несколько дней. Вопросительным физиономиям она демонстративно ответила: 'С сегодняшнего дня он никакой еды получать не будет!' Владельцы, покупатели и персонал в обеих лавках диву давались. Затем она слово в слово списала надпись у ближайшего прохода. Пока она писала, ее сумка с прекрасной едой лежала на грязной земле.

Когда она вернулась, он еще спал. Она заперла коридорную дверь и стала караулить. Теперь наконец она сказала ему все. Она отменяет временное разрешение. Ее коридором до кухни и до уборной он больше не вправе пользоваться. Ему делать там нечего. Если он еще раз запачкает ей коридор, ему придется убирать самому. Она не служанка и обратится в суд. Из квартиры ему разрешается выходить, но только если он будет делать это как полагается. Она ему покажет, как полагается.

Не дожидаясь его ответа, она прокралась вдоль стенки к входной двери. Ее юбка задевала стену, действительно не касаясь принадлежавшей ей части коридора. Затем она скользнула в кухню, взяла кусок мела, оставшийся еще от ее школьной поры, и провела жирную черту между ее и его коридором. 'Это, доложу я, пока что, — сказала она, — масляной краской проведу позже'.

В своем голодном смятении Кин толком не понял, что происходит. Ее движения казались ему бессмысленными. Это все еще возле Везувия? — спрашивал он себя. Нет, возле Везувия был страх из-за восьми минут, но бабы этой там не было, Везувий был, возможно, не так уж и плох. Только вот с извержением пришлось помучиться. Мучительна стала между тем его собственная усилившаяся нужда. Она толкала его в запретный коридор так, словно Тереза не провела никакой черты. Широкими шагами он достиг своей цели, Тереза пустилась за ним. Ее возмущение было равно его нужде. Она догнала бы его, но он успел уже выйти вперед. Он заперся, как полагается, что спасло его от ее рукоприкладства. Она дергала запертую дверь и ритмически взвизгивала: 'Ну, доложу, я подам в суд! Ну, доложу, я подам в суд!'

Увидев, что все это бесполезно, она удалилась в кухню. У плиты, где ее всегда осеняли самые лучшие мысли, она додумалась до подлинной справедливости. Ладно, она разрешит ему проходить. Она может войти в положение. Ему нужно выходить. Но что она получит за это? Ей тоже никто ничего не дарит. Она должна все зарабатывать. Она отдаст ему коридор, а он отдаст ей за это часть своей комнаты. Она должна беречь свои комнаты. Где ей спать? Три новых комнаты она заперла. Теперь она запрет и прежнюю свою клетушку. Туда нельзя входить. Вот и приходится, извольте, спать у него. Что еще остается ей? Она жертвует своим прекрасным коридором, он освобождает ей место у себя в комнате. Мебель она возьмет из каморки, где раньше спала экономка. За это он может ходить в уборную сколько хочет.

Она тотчас выбежала на улицу и привела грузчика. С привратником она не хотела иметь дела, потому что он был подкуплен мужем.

Как только ее голос дал ему покой, Кин уснул от изнеможения. Проснувшись, он почувствовал в себе свежесть и отвагу. Он прошел в кухню и, не испытывая угрызений совести, съел несколько бутербродов. Когда он, ничего не подозревая, вышел в свою комнату, она стала вдвое меньше. Посредине поперек комнаты стояла ширма. За ней он обнаружил Терезу среди ее старой мебели. Она как раз наводила последний глянец, находя, что и так все отлично. Бессовестный грузчик, к счастью, уже ушел. Он запросил целое состояние, но она дала лишь половину и выставила его, чем была очень горда. Только ширма не нравилась ей своим дурацким видом. С одной стороны она была белая и пустая, с другой — вся в кривых крючках, кровавое солнце по вечерам было Терезе милее. Она указала на нее со словами:

— Ширма не нужна. По мне, ее можно убрать.

Кин промолчал. Он проковылял к своему письменному столу и, постанывая, опустился на стул перед ним.

Через несколько минут он вскочил. Он хотел взглянуть, живы ли еще книги в соседней комнате. Его озабоченность шла скорей от глубоко укоренившегося чувства долга, чем от настоящей любви. Со вчерашнего дня он испытывал нежность только к тем книгам, которых у него не было. Прежде чем он достиг двери, перед ней уже стояла Тереза. Как заметила она, несмотря на ширму, его движение? Как ее юбка доставила ее туда быстрее, чем его ноги? Ни до нее, ни до двери он пока не дотрагивался. Прежде чем он набрался мужества, которое ему нужно было, чтобы говорить, она уже ругалась:

— Пусть муж не распускается! Оттого, что я так добра и разрешаю ему пользоваться коридором, он думает, что и комнаты уже принадлежат ему. У меня на них есть бумага. Черным по белому — никуда не денешься. Муж не смеет прикасаться к ручке двери. Войти просто так он не может, потому что ключи у меня. Их я не отдам. Ручка — принадлежность двери. Дверь — принадлежность комнаты. Ручка и дверь принадлежат мне. Я не разрешаю мужу прикасаться к ручке!

Он отмел ее слова неловким движением руки и случайно задел при этом ее юбку. Тут она принялась громко и отчаянно кричать, словно зовя на помощь:

— Я не разрешаю мужу прикасаться к юбке! Юбка принадлежит мне! Разве муж покупал юбку? Я покупала юбку! Разве муж крахмалил и гладил юбку? Я крахмалила и гладила юбку. Разве ключи в юбке? Какое там, они и не думают там быть. Ключей я не отдам. И даже если муж зубами раздерет юбку, я не отдам ключей, потому что их там нет! Жена для мужа все сделает. А юбку — дудки! А юбку — дудки!

Кин провел рукой по лбу. 'Я в сумасшедшем доме!' — сказал он, сказал так тихо, что она не услышала. Взгляд на книги убедил его, что дело обстоит лучше. Он вспомнил о намерении, с каким встал. Он не отважился исполнить его. Как проникнуть ему в соседнюю комнату? Через ее труп? Какой ему толк от трупа, если у него нет ключей. У нее хватило хитрости спрятать ключи. Как только у него будут ключи, он отопрет дверь. Он ничуть не боится ее. Пусть только дадут ему в руки ключи, и он одним махом сшибет ее с ног.

Только потому, что борьба не сулила сейчас никакой выгоды, он отступил к письменному столу. Тереза простояла на страже перед своей дверью еще четверть часа. Она непоколебимо продолжала кричать. То, что он снова как ни в чем не бывало сидел за письменным столом, не произвело на нее никакого впечатления. Лишь когда голос ее ослабел, она прекратила это и постепенно исчезла за ширмой.

До вечера она больше не показывалась. Время от времени она издавала бессвязные звуки; они напоминали обрывки сна. Затем она умолкла, и он стал дышать спокойнее; но ненадолго. В отрадной пустоте и тишине вдруг снова явственно раздались звуки:

— Соблазнителей надо вешать. Сперва обещают брак, а потом не пишут завещания. Но, доложу я тебе, господин Пуда, 'тише едешь — дальше будешь' тоже неплохая пословица. Куда это годится, чтобы не