новая власть начинается в его внутренностях. Он был мертвым прежде, чем стать врачевателем, и смерть послужила полному обновлению его тела. Его тайна известна только ему и духам, она — в его теле.

Замечательно, что в оснащение колдуна входит множество маленьких кристаллов. Он носит их вокруг тела, и в его профессии они незаменимы: процесс лечения состоит, в частности, в энергичных манипуляциях с этими камушками. Сначала он раскладывает одни камушки на теле больного, затем извлекает другие из его членов. Эти, теперь извлеченные, чуждые твердые образования как раз и были причиной страданий. Это как бы особенные деньги болезни, обменный курс которых известен одному колдуну.

В отличие от вполне интимного процесса врачевания больных, колдовство всегда действует заочно. Втайне подготавливаются всевозможные виды заостренных волшебных дротиков, которые затем издалека направляются в ничего не подозревающего человека, оказывающегося, таким образом, жертвой ужасного колдовства. Колдун прибегает здесь к тайне выслеживания. Дротики несут зло, иногда они заметны на небе в виде комет. Само их воздействие мгновенно, но результаты могут заставить себя ждать.

Наслать порчу путем колдовства лично в состоянии каждый аранда. Но защитой владеют только специалисты. Благодаря посвящению и практике они защищены сильнее всех остальных. Некоторые очень старые колдуны могут навести порчу на целые группы людей. Имеется, следовательно, как бы три ступени увеличения власти. Кто может наслать болезнь на многих сразу, тот — самый могучий.

Особый страх внушает чужое колдовство, то есть насылаемое теми, кто живет в отдаленных местах. Может быть, его боятся потому, что средства против чужого колдовства знают хуже, чем против собственного. Кроме того, трудно призвать их к ответу за злодеяния, тогда как внутри собственной группы это всегда возможно,

В отражении зла, в лечении больных сила колдуна всегда выступает своей доброй стороной. Но рука об руку с ней идет и злая сторона. Ничто дурное не является само по себе, все причинено злонамеренными людьми или духами. То, что мы назвали бы причиной, у них считается виной. Каждая смерть — это убийство, а убийство должно быть отомщено.

Близость к миру параноика во всех отношениях просто удивительна. В заключительных главах этой книги, посвященных случаю Шребера, об этом будет сказано подробнее. Даже извлечение внутренних органов изображено там в деталях; после полного уничтожения и долгих страданий они возникли вновь уже неуязвимыми.

Двойственный характер присущ тайне и в более высоких формах проявления власти. От примитивного колдуна до параноика едва ли даже один шаг. Не дальше от обоих до властителя, как он представлен исторически во многих хорошо известных экземплярах.

В этом случае в тайне важен активный момент. Ее использует властитель, который ее досконально знает и соотносит с конкретными обстоятельствами. Он знает, кого выслеживает, знает, что он сделает с добычей, знает, кого из помощников использовать. У него много тайн, потому что много планов, он организует эти тайны в систему, где они взаимно сохраняют друг друга. Он доверяет одному одно, другому — другое и следит, чтобы доверенные лица не пересекались друг с другом.

Тот, кому что-то известно, состоит под надзором другого, который, однако, никогда не узнает, что именно он сторожит в первом. Его задача — отмечать каждое слово и каждое движение того, кто ему вверен, он должен нарисовать властителю образ мышления поднадзорного. Но надзиратель сам под надзором, и чей-то еще доклад корректирует его собственный. Таким образом властитель осведомлен о состоянии сосудов, которым доверил свои тайны, всегда в курсе того, насколько они надежны, и в состоянии оценить, какой из них полон настолько, что грозит потечь через край. Ко всей сложной системе тайн ключ только у него. Он боится доверить его кому-то еще.

К сфере власти относится также неравное распределение просматриваемости. Властвующий должен видеть все насквозь, но не позволяет смотреть в себя. Сам он остается закрытым. Его настроения и намерения никому не дано знать.

Классическим примером такой непостижимости был Филиппе Мария, последний Висконти. Принадлежащее ему герцогство Милан было одним из крупнейших государств Италии XV в. Никто не мог сравнится с ним в умении скрывать свою подлинную суть. Он никогда не говорил прямо, чего хочет, а маскировал свои намерения особым способом выражения. Если кто-то переставал ему нравиться, он продолжал его хвалить; осчастливив кого-то чинами и подарками, обвинял его в поспешности или глупости, заставляя того чувствовать себя недостойным выпавшей ему удачи. Желая иметь кого-то в своем окружении, он приближал счастливца к себе, возбуждал в нем надежды, а потом вдруг отсылал прочь. Когда изгнанный полагал себя уже совсем забытым, его снова звали ко двору. Оказывая милости особо отличившимся, он лукаво расспрашивал окружающих, словно ничего не слыхал об общеизвестном подвиге. Давая что-то, он давал обычно не то, что просили, и всегда не так, как хотели. Желая наделит кого-то дарами или почестями, он за несколько дней начинал расспрашивать их о вещах, не относящихся к делу, чтобы никто не смог догадаться о его намерении. Чтобы никому не открылись его подлинные цели, он часто высказывал сожаление о милостях, оказанных им самим, или о казнях, совершенных по его приказу.

В этом последнем случае он вел себя так, будто хотел, чтобы его тайны стали тайнами для него самого. Они утрачивали для него осознанный и активный характер, его влекло к той пассивной форме тайн, которые человек хранит во мраке собственного тела, которые носит там, где сам их не в состоянии ощутить, которые сам не осознает.

«Это право королей — хранить свои тайны от отца, матери, братьев, жен и друзей», — говорится в арабской «Книге короны», описывающей старинные традиции двора Сасанидов.

Персидский король Хосров II Победоносный нашел весьма своеобразный метод, позволяющий проверить, способны ли хранить тайну люди, которых он намеревался использовать. Если он узнавал, что двое из его окружения связаны тесной дружбой и во всем имеют полное согласие, он запирался с одним из них и поверял ему тайну, связанную с его другом: сообщал, что намерен отдать его на казнь, и под страхом наказания запрещал открыть эту тайну несчастному. С этого момента он пристально наблюдал, как другой ведет себя во дворце, каков цвет его лица, как стоит он перед королем. Если поведение не менялось, значит испытуемый не предал другу доверенную тайну. Тогда он приближал его к себе, всячески отличал, повышал в чине, давал почувствовать свое благорасположение. Позже, оставшись с ним наедине, он говорил: «Я собирался казнить того человека, потому что было донесение о его дурных намерениях, но при расследовании оно оказалось ложным».

Если же он замечал, что другой обуян страхом, старается держаться в стороне и прячет глаза от короля, то понимал, что тайна перестала быть тайной. Он обрушивал на предателя свой гнев, наказывал и понижал в чине, другому же сообщал, что всего лишь хотел испытать его друга, доверив эту тайну.

Он считал, что тайну способен хранить лишь тот, кого он вынудил предать на смерть лучшего друга. Надежней всех он считал самого себя. «Кто не годится служить королю, — говорил он, — тот и сам по себе ничего не стоит, а кто сам по себе ничего не стоит, из того не извлечешь выгоды». Сила молчания всегда высоко ценима. Она означает, что человек может противостоять бесчисленным внешним побуждениям к речи. Он ни на что не отвечает, как будто его не спрашивают: Невозможно понять, что ему нравится, а что — нет. Он онемел, не будучи немым. При этом он слышит. Стоическая добродетель бесстрастия должна в своем крайнем виде выражаться в молчании.

Молчание предполагает точное знание того, что умалчивается. Поскольку невозможно молчать всегда, приходится делать выбор между тем, что можно сказать и о чем следует молчать. Умалчиваемое — это лучше известное. Оно точнее и ценнее. Путем умалчивания оно не только сохраняется, но и концентрируется. Много молчащий человек в любом случае выглядит более сконцентрированным. Наверное, ему многое известно, раз он молчит. Наверное, он много размышляет о своей тайне. Он умолкает всякий раз, как должен ее сохранить.

Так что в молчащем тайна не исчезает. Его уважают за то, что она жжет сильнее и сильнее, растет в нем, но не может вырваться наружу.

Молчание изолирует — молчащий более одинок, чем говорящий. Так ему приписывается власть отдельности. Он сторож сокровища, и сокровище в нем.

Молчание направлено против превращения. Его внутренний часовой не может покинуть свой пост. Молчащий может притворяться, но только очень грубо. Он может надеть какую-