прообраз всех тюрем. Кто попал внутрь, тот пропал; некоторые попадают туда живыми. Многие животные убивают добычу лишь в пасти, некоторые даже еще не там. Готовность, с какой рот или пасть открывается, если уже не был открыт во время преследования, и окончательность, с какой он захлопывается и остается закрытым, напоминает самые страшные главные качества тюрьмы. Вряд ли можно ошибится, предположив, что смутный образ пасти воздействовал на организацию тюрем. Для ранних людей существовали, конечно, не только киты, в пасти которых им было достаточно места. Там ничто не может вырасти, даже если есть время для обживания. Посевы там сохнут и гибнут. Когда пасти и драконы были, так сказать, истреблены, им нашлась символическая замена — тюрьмы. Раньше, когда они были только пыточными камерами, сходство с пастью можно было проследить вплоть до мельчайших деталей. Ад выглядит так же и по сию пору. Настоящие тюрьмы, напротив, стали выглядеть весьма пуритански: гладкость зубов завоевала мир, по-настоящему гладки стены камеры, нарушенные лишь маленьким окошечком для света. Свобода для заключенного — это все, что по ту сторону плотно сжатых зубов, которые замещают голые стены камеры.

Узкая глотка, в которую затем должна уйти добыча, для еще живого — последний и отчаянный ужас. Человеческую фантазию всегда занимали эти этапы поглощения. Разверстые пасти огромных бестий преследовали человека в снах и мифах. Путешествия в преисподнюю их глоток были не менее важны, чем путешествия в заморские страны, и, конечно, столь же опасны. Кого-то, уже лишившегося надежды, удавалось вытащить живым, и шрамы от ужасных зубов он носил всю оставшуюся жизнь.

Жертве предстоит долгий путь по телу. Здесь она высасывается, все, что в ней есть полезного, извлекается. Остаются отбросы и вонь.

Этот процесс, которым заключается завладение жертвой у животных, многое говорит о сущности власти вообще. Тот, кто хочет господствовать над людьми, стремится их унизить: лишить возможности сопротивления и всех прав, свести их перед собой на уровень животных. Он их и использует как животных; хотя им он этого не сообщает, про себя он с полной ясностью осознает, как мало они для него значат; ну, а в разговорах с приближенными люди для него всегда овцы или скот. Конечная цель у него всегда одна и та же — поглотить их и высосать. И ему все равно, что от них останется. Чем дурней он с ними обходится, тем более их презирает. Если ничего полезного из них уже не извлечь, он потихоньку избавляется от них, как от собственных экскрементов, и заботится о том, чтобы они не отравляли воздух в доме.

Далеко не все в этом процессе он осмеливается назвать своими именами. В унижении людей до уровня животных он еще может — особенно, если он любитель шокирующих фраз, — признаться своим придворным. Но если он не отправляет своих подданных как сырье на скотобойни и не питается ими физически, он никогда не признается в том, что высасывает их и переваривает. Наоборот, именно он дает им пищу. Ошибиться в том, кормит он их или ест, очень легко с тех пор, как люди стали держать животных, которых не убивают или убивают не сразу, а используют еще и для других нужд.

Но даже если отвлечься от властителей, способность концентрировать все в своих руках, отношение человека к собственным экскрементам все равно относится к сфере власти.

Ничто не принадлежит человеку так полно, как то, что стало экскрементом. Постоянное давление, которое испытывает превратившаяся в пищу добыча на всем своем долгом пути сквозь тело, ее растворение и внутреннее соединение с тем, кто ее переваривает, полнейшее и безвозвратное исчезновение сначала функций, потом форм, характеризовавших ее собственное существование, ассимиляция, уравнение с тем, что уже есть налицо как тело переваривающего, — все это вполне можно считать самым главным, хотя и глубоко запрятанным процессом власти. Это настолько само самою разумеющийся, настолько автоматический, настолько неосознаваемый процесс, что важность его часто недооценивают. Обычно люди видят во власти множество удовольствий; это лежит на поверхности, но это лишь малая часть. Внизу день за днем происходит переваривание и переваривание. Нечто чужое схватывается, измельчается, поглощается и уравнивается с собой; только поэтому человек и живет. Если этого не будет, ему конец, это любому известно. Но ясно, что все фазы этого процесса, не только внешние и полуосознанные, должны отпечатываться в душевном строении. Найти в душе их соответствия не просто, некоторые из важных отпечатков как бы сами себя демонстрируют в ходе этого исследования. Особенно важны в этой связи, как мы еще увидим, болезненные проявления при меланхолии.

Экскременты, остающиеся после всех, выражают наш кровный грех. По ним можно узнать, кого мы убивали. Это сконцентрированная сумма улик против нас. Они воняют и вопиют к небу как наш ежедневный, неостановимый и беспрерывный грех. Важно, что человек старается быть с ними наедине. Он опорожняется в собственных специально для этого служащих комнатах; момент отделения — самый интимный из моментов жизни, лишь со своими экскрементами человек действительно наедине. Ясно, что он стыдится самого себя. Это изначальная печать того самого властного процесса переваривания, который разыгрывается втайне и остался бы тайной, не будь этой печати.

Рука обязана своим возникновением жизни на деревьях. Первый ее признак — отделение большого пальца: его мощное строение и увеличенный промежуток между ним и остальными пальцами позволили тому, что было когда-то лапой, охватывать целые сучья. Благодаря этому стало возможно двигаться по деревьям в любом направлении; на примере обезьян видно, для чего нужна рука. Это древнее предназначение руки широко известно и ни в ком не вызовет сомнения.

О чем, однако, по инерции люди недостаточно задумываются, так это о многообразии функций рук при лазаньи. Руки не делают одно и то же одновременно. Когда одна рука схватывает следующий сук, другая крепко держится за предыдущий. Это удерживание чрезвычайно важно: при быстром перескакивании с одного сука на другой только оно предохраняет от падения. Рука, на которую целиком приходится вес тела, ни в коем случае не должна отпустить то, за что она держится. Она вырабатывает некоторую способность удержания, которая, однако, сильно отличается от древней способности удержания добычи. Ибо, когда другая рука ухватилась за следующий сук, держащая рука должна отпустить предыдущий. Если это будет происходить недостаточно быстро, карабкающийся просто не сумеет сдвинуться с места. Следовательно, новой способностью руки стало молниеносное отпускание: раньше добыча не отпускалась никогда, разве что под воздействием извне и, конечно, против привычки и желания.

Работа лазанья состоит, следовательно, для каждой из рук из двух следующих друг за другом фаз: схватить — отпустить, схватить — отпустить. Другая рука делает хотя и то же самое, но со сдвигом на одну фазу. В каждое мгновение каждая рука делает противоположное тому, что делает другая. Что отличает обезьян от других животных, так это молниеносное чередование этих двух движений. Хватание и отпускание мелькают одно за другим, что и обеспечивает обезьянам удивительную легкость передвижений.

Даже высшие обезьяны, вернувшиеся с деревьев на землю, не утратили этого важного качества — сыгранности рук. Об этом ясно напоминает широко распространенный обычай, представленный во всем человеческом роде: торг.

Он заключается в том, что человек, получающий нечто, отдает что-то взамен. Одна рука твердо держит предмет, который привлекает партнера. Другая же требовательно протянута за другим предметом, который хочется получить в обмен на свой. Как только она его коснулась, первая рука разжимается. Но никак не раньше, ибо тогда она может его лишиться, ничего не получив взамен. Такая грубая форма обмана, когда что-то забирают, а взамен ничего не дают, будучи переведенной в лексику лазанья, означала бы падение с дерева. Чтобы этого не случилось, все время торга надо быть начеку и наблюдать за каждым движением партнера. Радость и удовлетворение, которые доставляет людям торговля, можно, наверное, объяснить тем, что одна из древнейших поведенческих конфигураций здесь реализуется в качестве душевной позиции. Ни в чем ином человек по сей день так не близок к обезьянам, как в торговле.