покрутил пальцами, — картошечки там… и мяса…

— На двоих? — уточнил дневальный, косясь на Вяльева.

Василий кивнул:

— В разную посуду.

— Ага. Понял, — и Чижиков скрылся.

— Не боишься, что тебя за смычку с врагом — того? — поинтересовался Вяльев.

— За братание с врагом я уже искупил, — вздохнул Одиноков. — Ты мне объясни…

— Хэ, хэ, — перхал Вяльев. — Тебя тоже притянули! А прикидываешься наивным! «Искупил»! Ты к ним со всем своим комсомольством, а они тебя — цап. Да?

— Кто «они»?

— Комиссары. Пролетарские диктаторы. Сатрапы.

Василий нахмурился:

— Ну, Гарик, словарный запас ты капитально поменял.

Вяльев опять испугался:

— Ой, Вася, случайно вырвалось. Привычка, там же по-другому нельзя было. Там политнакачки устраивали круче наших. Каждый хиви друг за другом следил.

— А в институте на годовщину Октября какую речь произнёс! Помнишь? — продолжал удивляться Одиноков. — Как тебе аплодировали!

— Вася, ты не будешь записывать, что я сказал сейчас?

— Я не следователь, Гарик, и ничего не записываю. Ты почему такой дёрганый?

— Будешь тут… Дёрганым. Брякнешь чего, не подумав, твои слова — раз! — и в протокол, потом не отмажешься. Фу-у-у. Как хорошо, что я тебя встретил. Хоть поговорить без этого напряга… А ту речь я помню. Славная была речь. Но и время было совсем другое.

— И слова ты говорил другие. И вроде от души…

— Ту речь мне папин референт написал, — сообщил Гарик. — Классный был дядька. Весёлый. Минц по фамилии. Немец. Он меня и предупредил, когда папу… отца моего арестовали. Только ты не говори никому. Хотя этого Минца и так наверняка шлёпнули. Нам там… ну, с той стороны, рассказывали, как комиссары истребляют советских немцев.

— А ты поверил. У нас в батальоне служил сержант немец. В бригаде, я слышал, был капитан. И в газетах писали, награждены орденами, мол… Лётчик там был какой-то, герой. А один наш немец, представь, в безвыходном положении вышел к фашистам, крича по-немецки, что он свой, и подорвал гранатой целую толпу, и сам погиб.

— Вася, это ты веришь незнамо чему. На самом деле устроили провокацию. В Поволжскую немецкую республику — она была вот здесь, за Волгой — скинули фальшивый десант, одетый в форму Вермахта. Фольксдойчи обрадовались, приняли как родных. И тогда их всех выслали в Казахстан, на верную смерть. А кто служил в армии, поувольняли, и туда же.

— Казахстан тоже советская земля. И тоже вот тут, за Волгой. С чего это там «верная смерть»? И потом, что ты несёшь? Я же лично… Да прямо сейчас на нашем фронте войсками ПВО командует немец! В нашем госпитале есть военврач немец! Доктор Шнайдер! Ты его завтра увидишь.

Чижиков внёс миски с гуляшом и картошкой. Сказал:

— Щас хлеба нарежу, — и вышел.

— И чаю, — крикнул ему вслед Василий. — Если есть.

— Ой, опять меня занесло, — спохватился Вяльев, а потом, придерживая рукой повреждённые рёбра, склонился через стол, зашептал: — Вася, я в ужасной ситуации. Помоги мне, ты можешь. Возьми на поруки.

— Да ты спятил. У меня таких прав нет.

— Ну придумай что-нибудь, Вася! Меня расстреляют к чёртовой матери! Для вида подлечат и расстреляют. Нам известно, как тут дела делаются. А я не виноват! Ты же меня знаешь! На мне крови нет! Я был в обозе!

— Патроны подвозил? — хмыкнул Василий. Он не испытывал жалости к бывшему однокурснику, к тому же близкой смерти Вяльева ну никак не видел.

— Я был в хозяйственном обозе! — Гарика опять затрясло. — Дрова на мне были, мясо рубил, консервы возил. Мне не выдавали оружия! Я ни разу… Ни разу…

Дверь отворилась, пропуская Чижикова с хлебом в одной руке и чайником в другой. Гарик прервался, опустив голову и шмыгая носом.

— Что-нибудь ещё принести, товарищ старший лейтенант? — «со значением» спросил Чижиков, помахивая большим пальцем возле горла.

— Нет, Серёжа, это лишнее.

Дневальный вышел, затворив дверь.

— Давай поешь, — предложил Одиноков, но Вяльев отодвинул миску.

— Васенька, во имя старой дружбы… Ты же знаешь, в этой стране жизнь человеческую не ценят ни во что. Кто я для них? А с тобой мы же… Мы… Да, я вскрывал консервы для этих. Дрова им рубил. Один годик. Один годик, Вася! Из моих двадцати двух! И что? Такая ужасная безжалостность к людям, ты бы видел, как нас метелили в Сталинграде, а я ведь сам вышел, я был рад попасть к своим.

— Ты для них не был своим, — присматриваясь к нему, произнёс Василий. — Да и мне не свой. До войны ты считал меня наивным, не умеющим жить. Сегодня опять называл так. А сам не умеешь умереть! Ты что, и впрямь не чувствуешь за собой вины?

— Я просто жил, Вася, жил как получалось! Что же теперь, убить меня за это? А ведь убьют! Расстреляют в каком-нибудь вонючем подвале! Меня! Ни за что!

— Эх, Гарик, — вздохнул Василий. — Лучше бы ты тогда поехал со мной в Барнаул. Вместе бы там пошли в военкомат, вместе бы служили. Всё могло быть иначе.

— Ничего бы не было иначе…

— А расстрела тебе бояться не надо. Будь уверен.

— Вася! Вася! — Вяльев попытался схватить Одинокова за руки, заглянуть в глаза. — Ты просто так добреньким прикидываешься? Или тебе что-то сообщили?

— Мне… сообщили, да. Жить ты будешь долго. И думаю, свою глупость и ненависть передашь детям. Ты был в фашистском обозе? Они будут уже не в обозе. Вот что самое ужасное, Гарик, а вовсе не твоя смерть…