автомобилю, летевшему как 'Скорая помощь', из которого несся пронзительный поросячий визг. Внезапно внимание Эмануэле привлек какой-то долгий треск, повторявшийся с небольшими промежутками.

– Смотри, как бы чего с машиной не случилось, – сказал он, повернувшись к шоферу. – Ты разве не слышишь? Что-то трещит.

Шофер покачал головой.

– Это мальчик, – ответил он.

Эмануэле вытер холодный пот.

Как только такси остановилось перед 'Бочкой Диогена', мальчик, как пробка, вылетел на тротуар. Волосы у него стояли дыбом, а глаза вылезли на лоб. Подхватив блюдо и ящик с пивом, он помчался прочь, как-то странно, по-обезьяньи подскакивая, чтобы удержать одежду, на которой не осталось ни одной пуговицы.

– Феличе! – закричал Эмануэле. – Все в порядке! Я не дал им никого подцепить! Но знал бы ты, чего мне это стоило, Феличе!

Йоланда все еще была в задней комнатке, а верзила продолжал свою игру в тычки. Теперь из всех желавших проникнуть в комнату не осталось никого, кроме одного мертвецки пьяного матроса, который то и дело тыкался в дверь и отскакивал от кулаков гиганта. Между тем в бар вошло пополнение, и Феличе, который стоял на табурете, устало наблюдая всю эту сцену, увидел, как на раздвинувшемся в стороны белом поле форменных шапочек вдруг расцвела украшенная перьями шляпка, потом обтянутый черным шелком зад, жирная нога, похожая на фаршированную свиную ножку, две груди, едва прикрытые отделкой из цветов. Все это всплывало и исчезало, как в водовороте.

А тем временем с улицы донесся скрип тормозов, и у дверей начали останавливаться такси – четыре, пять, шесть, целая вереница. И из каждой машины выходили женщины. Здесь была и элегантно причесанная Кривляка, которая величественно выступала вперед, тараща свои близорукие глаза; и Испанка Кармен, вся закутанная в прозрачную вуаль с худым, похожим на череп лицом, и Джанка Инвалидка, которая ковыляла, опираясь на китайский зонтик, и Черная Ходуля, выделявшаяся своей негритянской шевелюрой и волосатыми ногами, Малолитражка – в платье, разрисованном этикетками всевозможных марок сигарет, и Милка Аптека – в платье, разрисованном игральными картами; прыщавая Сучье Вымя и Инеска Магнит – в кружевном платье.

Через некоторое время с улицы донеслось тарахтенье, и к дверям подкатила пролетка Бачи, влекомая полумертвой клячей. Из пролетки выскочила еще одна женщина. Вновь прибывшая была в широкой бархатной юбке, украшенной оборками и кружевами. На груди у нее красовались гирлянды бус, вокруг шеи – черная бархотка, в ушах болтались длинные узорчатые серьги, на выкрашенных в желтый цвет мертвых волосах возвышалась огромная мушкетерская шляпа с розами, кистями винограда, птицами и целым облаком страусовых перьев. В руках она вертела лорнет на длинной ручке.

Между тем в 'Бочку Диогена' прибывали все новые отряды матросов. Один играл на гармошке, другой – на саксофоне, несколько женщин отплясывало на столиках. Все время получалось так, что матросов было больше, чем женщин, хотя стоило кому-нибудь из мужчин протянуть руку, как она сейчас же натыкалась или на женский зад или на ляжку. И среди всей этой сумятицы ползали бархатные, когтистые руки, с красными острыми ногтями и трепещущими кончиками пальцев, пробиравшиеся под рубашки, расстегивавшие пуговицы, ласкавшие мышцы, возбуждавшие. А потом все это, казалось, начало улетучиваться, исчезая без следа из рук мужчин, и один вдруг замечал, что сжимает в ладони шляпку, украшенную гроздьями винограда, другой обнаруживал, что держит пару обшитых кружевами трусиков, кто находил в руке искусственную челюсть, кто чулок, обмотанный вокруг шеи, кто шелковую оборку.

В задней комнатке теперь оставались только Йоланда и верзила матрос. Дверь была заперта на ключ. Йоланда причесывалась перед зеркалом, висевшим над умывальником. Матрос подошел к окну и отдернул занавеску. За окошком лежал погруженный во тьму приморский квартал и мол, по которому тянулась цепочка фонарей, отражавшихся в воде. И тут матрос затянул американскую песенку: 'Кончен день, на землю пала ночь, в неба синь колокола поплыли…'

Йоланда тоже подошла к окну и стала смотреть на улицу. Их руки встретились на подоконнике и замерли рядом. А верзила продолжал петь своим железным голосом: 'Твари господни, пойте аллилуйя'.

И, вторя ему, Йоланда запела:

– Твари господни, пойте аллилуйя!

Тем временем Эмануэле носился как угорелый между матросами в тщетной надежде найти свою жену. Он как мог старался обходить тела женщин, наружность которых изменилась до неузнаваемости, но все- таки они на каждом шагу попадали в его объятия. Неожиданно он наткнулся на группу шоферов такси, разыскивавших его, чтобы получить причитающиеся им деньги. У Эмануэле слезы стояли в глазах, но они окружили его и ни за что не хотели отпускать, пока он не рассчитается. К шоферам присоединился старый Бачи, размахивавший своим огромным кучерским кнутом.

– Если вы мне не заплатите, – кричал он, – я сейчас же увезу ее обратно!

В эту минуту послышались свистки. Бар окружила полиция. Моряки в стальных касках и с карабинами – патруль с эсминца 'Шенандоа' – заставили матросов по одному выйти на улицу. Тем временем к дверям подъехали машины итальянской полиции и, захватив женщин, укатили прочь.

Матросы, построенные в колонну, маршировали к порту. Их обогнали полицейские машины, набитые женщинами. Те и другие стали махать руками, посылая друг другу приветы, а верзила, шагавший во главе колонны, во весь голос затянул песню:

– Кончен день, на землю пала ночь, пойте аллилуйя, аллилуйя!..

Йоланда, увозимая прочь в одном из полицейских автомобилей, стиснутая между Кривлякой и Малолитражкой, услышав знакомый голос, подхватила эту песню:

– День прошел, и труд закончен, аллилуйю мы поем. Аллилуйя!..

Теперь уже пели все – матросы, направлявшиеся на судно, и женщины, которых везли в полицейский участок.

В 'Бочке Диогена' ветеран Феличе начал уже сдвигать в угол столики и ставить их друг на друга. Лишь Эмануэле, брошенный всеми, одиноко сидел на стуле, уронив голову на грудь, в помятой шляпе, сбившейся на затылок. Его тоже чуть было не арестовали, но американский офицер, командовавший патрулем, узнав, кто он такой, знаком приказал оставить его в покое. Сам он тоже задержался в баре, и в заведении Феличе теперь не осталось никого, кроме Эмануэле, с горестным видом сидевшего на стуле, и офицера, который