них лежал толстый слой сухой хвои. Вооруженный остался где-то позади, возможно, пошел другой дорогой. Опасливо оглядевшись и не проронив ни звука, безоружный прибавил шагу. Вскоре он уже несся по кручам между соснами, забираясь все дальше в чащу. Он убегал. Теперь он ясно осознал это и замер от страха. Но в ту же минуту понял, что все равно ушел уже слишком далеко, что тот, кто вел его, конечно, заметил уже его желание убежать и, вероятно, бежит следом. Да, у него оставался только один выход – бежать дальше: беда, если он попадется на мушку вооруженному теперь, когда стал беглецом.

Сзади послышались шаги. Он оглянулся: в нескольких метрах от него все так же спокойно, невозмутимо шел вооруженный. Ружье он держал в руке.

– Отсюда можно уже напрямик, – сказал он.

И все стало, как раньше. Та же полная неизвестность: то ли все плохо, то ли хорошо; хорошо или плохо, что лес, вместо того чтобы кончиться, стал еще гуще, что этот человек ни слова ему не сказал, хотя видел, что он чуть не убежал.

– Кончится когда-нибудь этот лес? – спросил он.

– Минуем холм и будем на месте, – ответил вооруженный. – Крепитесь, сегодня ночью будете дома.

– Значит, меня и вправду отпустят домой? Я хочу сказать, не захотят ли меня, например, оставить как заложника?

– Что мы, немцы, что ли, чтобы заложников оставлять? Самое большее, отберут у вас башмаки – вот и весь залог. Потому что все мы разутые ходим.

В ответ безоружный принялся ворчать, будто и в самом деле опасался только за сохранность своих башмаков. Но в глубине души он ликовал: ведь каждая подробность, касающаяся того, что ожидало его впереди, хорошего или плохого, возвращала ему уверенность.

– Слушайте, – проговорил, наконец, вооруженный, – раз уж вы так о них печетесь, о своих башмаках, сделаем вот что: вы сейчас наденете мои башмаки и в них появитесь в штабе, ведь мои-то совсем развалились и на них никто не позарится. А я надену ваши. А когда мы пойдем обратно, я вам их отдам.

Теперь ребенок и тот бы понял, что это за история с башмаками. Просто вооруженному понравились его башмаки. Ну что же, безоружный отдаст ему все, что тот пожелает. Он не дурак и будет только рад, если удастся так дешево отделаться. 'Я великий камарад, – скажет он фельдфебелю. – Я отдать им свои башмаки, а они меня отпускать!' И, может быть, фельдфебель подарит ему пару таких сапог, в каких ходят немецкие солдаты.

– Значит, вы никого у себя не держите – ни заложников, ни пленных? И секретаря и остальных тоже, значит, не задерживали?

– Секретарь выдал троих наших товарищей, братья с мельницы участвовали в облавах, а учительница спала с немцами.

Безоружный остановился.

– Но вы же не думаете, что я тоже доносчик? И не завели же вы меня сюда, чтобы убить? – проговорил безоружный, останавливаясь, и зубы его слегка приоткрылись, словно в улыбке.

– Если бы мы считали вас доносчиком, – ответил вооруженный, – то я бы не ждал столько времени, чтобы сделать вот так, – и он щелкнул предохранителем, – и вот так, – закончил он, наставив винтовку ему в спину и сделав вид, что готов выстрелить.

'А ведь не стреляет', – подумал доносчик.

Однако тот, что был вооружен, не опускал оружия, а все сильнее и сильнее давил на спусковой крючок.

'Залпами, залпами огонь', – успел подумать осведомитель. И когда он почувствовал, что в спину ему словно ударили огненным кулаком, в его мозгу промелькнула еще одна мысль: 'Он думает, что убил меня, а я жив'.

Он упал ничком, и последнее, что ему удалось увидеть, были ноги в его башмаках, которые перешагнули через него.

В лесной чащобе остался труп со ртом, набитым хвоей. Через два часа он был уже весь черный от муравьев.