хитроумные махинации, ухищрения, уловки, ловушки.
— Вы полагаете, у меня выходит иначе?
— Я всегда считала, что для вас писать — что рыть нору, строить муравейник или собирать улей.
— Не уверен, что сказанное можно воспринимать как комплимент. Ну да ладно. Теперь мы знакомы. Надеюсь, вы не разочарованы? Я соответствую вашему представлению о Сайласе Флэннери?
— Нет, я не разочарована. Наоборот. Но не потому, что вы соответствуете какому-то представлению. Просто вы самый обыкновенный человек. Как я и ожидала.
— После моих книг возникает ощущение, что их автор — самый обыкновенный человек?
— Нет, видите ли... Книги Сайласа Флэннери настолько своеобразны... Кажется, что они появились еще раньше, до того, как вы их написали; в мельчайших подробностях... Кажется, что они проходят через вас, пользуясь тем, что вы умеете писать: ведь должен же кто-то их написать... Мне бы хотелось понаблюдать за вами, когда вы пишете, и убедиться, так ли это на самом деле...
Меня охватывает щемящая досада. Для этой женщины я всего лишь безликая графическая энергия, готовая в любой момент перенести на письмо из невыраженного воображаемый мир, существующий независимо от меня. Не дай Бог, она узнает, что у Сайласа Флэннери не осталось больше ничего из того, о чем она думает: ни выразительной силы, ни предмета выражения.
— Что, собственно, вы надеетесь увидеть? Я не могу писать, когда на меня смотрят... — возражаю я.
В ее понимании, объясняет она, суть литературы сводится исключительно к физическому акту писания.
«Физический акт...» — это сочетание навязчиво вертится у меня в голове, навевая образы, которые напрасно стараешься отогнать.
— Физическая сущность бытия, — роняю я. — Вот смотрите, я здесь, я есмь, я перед вами, в вашем физическом присутствии... — Меня переполняет жгучая ревность, не к кому-то, а к самому себе, сотворенному из чернил и точек с запятыми; к себе, написавшему книги, которые уже не напишу; к автору, продолжающему вторгаться во внутреннюю жизнь этой молодой особы; меж тем как я, я-здешний, я- теперешний, чувствую приток физических сил, куда более возвышенных, чем творческий порыв; меня отделяет от нее неизмеримое расстояние клавиатуры и чистого листа бумаги, вставленного в пишущую машинку.
— Единение достигается по-разному... — замечаю я и подхожу к ней с некоторой поспешностью. В сознании проносятся чувства и видения, подталкивающие меня к преодолению любой преграды и нерешительности.
Людмила вырывается:
— Что вы, мистер Флэннери! Я совсем не об этом! Вы не так поняли!
Спору нет, можно было найти к ней и более тонкий подход, но поправлять уже поздно. Остается идти ва-банк. Ношусь за ней вокруг письменного стола, сыпля фразами, нелепость которых очевидна:
— Вы думаете, я слишком стар... Но я еще...
— Вы не так все поняли, мистер Флэннери, — повторяет Людмила. Она останавливается и выставляет между нами увесистый кирпич энциклопедического словаря Вебстера. — Я могла бы стать вашей любовницей... Вы приятный, любезный мужчина... Но это никак бы не отразилось на нашем вопросе... И не имело бы ничего общего с писателем Сайласом Флэннери, чьи книги я читаю... Я же говорила: вы два разных человека, и ваши жизни не могут пересекаться... Вы — это, конечно, вы, и никто иной, хоть и очень похожи на многих мужчин, которых я знала... Однако меня интересовал тот, другой Сайлас Флэннери, существующий в книгах Сайласа Флэннери независимо от стоящего здесь вас...
Вытираю со лба пот. Сажусь. Во мне вдруг что-то исчезло: то ли я сам, то ли содержание моего «я». Но разве не этого мне хотелось? Разве не добивался я собственного обезличивания?
Возможно, Марана и Людмила говорят об одном и том же. Знать бы только, что это: помилование или приговор? Почему они домогаются именно меня? И как раз тогда, когда я чувствую, что заточен в самом себе, словно в темнице?
Не успела Людмила уйти, как я бросился к подзорной трубе. Хотелось найти утешение в созерцании молодой особы, сидящей в шезлонге. Шезлонг пустовал. А что, если это она и приходила? Что, если все мои мучения исходят от нее одной? Что, если они сговорились сбить меня, отвлечь от работы? Что, если они все заодно: Людмила, ее сестра и переводчик?
— Больше всего меня привлекают книги, — призналась Людмила, — в которых создается иллюзия незамутненной ясности вокруг темного, жестокого, извращенного, запутанного клубка человеческих отношений.
Я так и не понял, имела ли она в виду то, что ее привлекает в моих книгах, или то, что она хотела бы в них найти, но не находит.
Взыскательность, судя по всему, главная черта Людмилы. Ее пристрастия, как видно, меняются изо дня в день. Сегодня она целиком во власти смятения. (Снова придя ко мне, она точно забыла обо всем, что случилось вчера.)
— Я смотрю в подзорную трубу вон на ту веранду. Там сидит женщина и читает, — рассказываю я Людмиле. — Интересно, какие книги она читает: спокойные или беспокойные?
— А сама она, по-вашему, спокойная или беспокойная?
— Спокойная.
— Значит, беспокойные.
Я поделился с Людмилой смутными подозрениями насчет моих рукописей: они то исчезают, то снова появляются, но уже не те, что прежде. Она посоветовала мне быть начеку. Возможно, это заговор апокрифистов, повсюду запустивших свои щупальца. Я спросил, не стоит ли во главе заговора ее бывший друг.
— Заговоры неизбежно ускользают из рук их главарей, — ответила она уклончиво.
Апокриф (от греческого
Так сказано в словарях. Наверное, мое истинное призвание — быть автором апокрифов, в разных смыслах этого слова. Когда пишешь, всегда что-нибудь скрываешь. Для того чтобы потом это вышло наружу. Истина, которой суждено выйти из-под моего пера, — как осколок, отлетевший от утеса куда-то далеко-далеко. Ибо без подлога нет подлинника.
Я не прочь отыскать Гермеса Марану. Мы могли бы работать на пару и наводнить мир апокрифами. Только где он сейчас? Вернулся в Японию? Пытаюсь выведать о нем у Людмилы, узнать что-то конкретное. Она утверждает, что фальсификатор скрывается в тех странах, где писатели особенно плодовиты и многочисленны: так ему легче замаскировать свои подделки, перемешав их с полноценными, подлинными произведениями.
— Стало быть, он в Японии?
Людмила как будто не подозревает, что этот человек связан с Японией. По ее сведениям, махинации коварного переводчика исходят совсем из другой части света. Если верить его последним сообщениям, следы Гермеса затерялись где-то в предгорьях Кордильер. Так или иначе, для Людмилы важно одно: чтобы он был как можно дальше. Она прячется от него в этих горах. Теперь она уверена, что не встретится с Мараной, и может вернуться домой.
— Так ты уезжаешь? — спрашиваю я.
— Завтра утром, — отвечает она.
Мне становится невыносимо грустно. Неожиданно чувствую себя одиноким.
Снова говорил с наблюдателями летающих тарелок. На сей раз они сами заглянули ко мне. Интересовались, не написал ли я что под диктовку инопланетян.
— Нет, не написал, но знаю, где найти такую книгу, — произнес я, направляясь к подзорной трубе. Мне давно уже пришла в голову мысль, что инопланетная книга, скорее всего, и есть та книга, которую читает молодая особа в шезлонге.
Против обыкновения, на веранде особы не было. В разочаровании я стал оглядывать долину, как вдруг
