пальмы и многоквартирные дома, отец вытащил ее и расстелил на коленях. Трясущимся пальцем он указал нашу цель — Западную Ютландию, где в глубине великих бескрайних равнин спят болотные люди.

Потом он аккуратно сложил карту и убрал ее в рюкзак, рассеянно шепча:

— Я вижу перед собой ее темные берега, убранные прекраснейшими цветами из садов Создателя, я вижу мужчин и женщин Дании, которые приветствуют солнце мая, встающее на востоке. Я слышу их приветственную песнь — песнь свободы, которую сложил датский народ. Я слышу, как волны разбиваются о датский берег, вторя торжествующим голосам людей.

Я знала, что он вот-вот отключится, как всегда после фортрала, сильного болеутоляющего средства, которое помогало ему держаться на ногах, — так он, по крайней мере, говорил. Но мне было все равно. Я радовалась, что куда-то еду. А еще мне было весело оттого, что королева Гунхильда не смогла поехать с нами, пусть даже приехали мы всего лишь в Техас, а вовсе ни в какую не в Данию.

В тот первый вечер в старом доме я, встав между отцом и висящей на стене картой, спросила:

— Папа, а Ютландия похожа на Техас?

Но он ничего не слышал, так что говорить с ним было бессмысленно. Его дыхание стало неглубоким. А мне хотелось спать.

Выходя из гостиной, я представила, как будто я — это Алиса и лечу все вниз, вниз и вниз по кроличьей норе. Больше всего в «Алисе в Стране Чудес» я люблю это место: «Вот это упала так упала! Упасть с лестницы для меня теперь пара пустяков. А наши решат, что я ужасно смелая».

Я часто просила отца почитать мне его, и он высоким девчачьим голоском говорил: «Дина будет меня сегодня целый вечер искать».

— Диной звали ее кошку, — говорила я.

— Надеюсь, они не забудут налить ей молочка в обед. Ах, Дина, милая, как жаль, что тебя со мной нет. Правда, мышек в воздухе нет, но зато мошек хоть отбавляй! Интересно, едят ли кошки мошек?

Тут Алиса почувствовала, что глаза у нее слипаются. Она сонно бормотала:

— Едят ли кошки мошек? Едят ли кошки мошек?

Иногда у нее получалось:

— Едят ли мошки кошек?

Алиса не знала ответа ни на первый, ни на второй вопрос, — подхватывала я, зная наизусть каждую строчку, — и потому ей было все равно, как нос ни повернуть. Она чувствовала, что засыпает. Ей уже снилось, что она идет об руку с Диной и озабоченно спрашивает:

— Признайся, Дина, ты когда-нибудь ела мошек?[1]

Мой единственный матрас был без простыни. Не было ее и на двуспальной кровати, куда отец кинул свой рюкзак. Наши комнаты на верхнем этаже разделяла ванная, единственная во всем доме, но в ней не было воды. А когда мы приподняли крышку унитаза, оттуда вырвалась такая едкая вонь, как будто где-то в трубе застряли тухлые яйца.

Отец сказал, что придется копать новый колодец. Он говорил, что тут вообще много чего придется сделать.

— Двор надо привести в порядок, — сказал он на второй день нашего путешествия в «грейхаунде». — Мать, пока была жива, нанимала парнишку полоть сорняки и подстригать траву. На чердаке жили белки, но я от них избавился, а то они постоянно грызли проводку и все на свете. К тому же по утрам они вечно устраивали жуткий тарарам, и вообще меня всегда бесило, что они там. Правда, мать их любила. Говорила, что с ними в доме не так одиноко.

Она была права: дом просто пропитан одиночеством, — наверное, потому, что стоит на отшибе. Я часто удивлялась, как это отец позволял своей матери жить там совсем одной. Он купил для нее этот участок в 1958-м, сразу после того, как его третий гитарно-инструментальный сингл «Беглец джунглей» попал в верхнюю десятку. Построили этот дом несколькими годами раньше, а бабушка жила в нем до 1967- го, пока не упала с крыльца и не сломала бедро, после чего умерла в местном доме для престарелых.

— Я тогда подумывал продать дом, — рассказывал мне отец в автобусе, — да моя вторая жена отговорила. Теперь я этому рад.

Дом стал для него убежищем, местом, где можно было спрятаться от всех и сочинять музыку. Он отключил телефон, продал бабушкин телевизор. К тому времени, когда мне исполнилось одиннадцать, у него уже вошло в привычку, прихватив с собой гитару «рикенбакер», садиться за руль «бьюика-ривьера», уезжать на юг и пропадать там по несколько месяцев кряду. Только раз он позвал с собой меня и мою мать, но она сказала:

— Да пошел ты, Ной! Твой Техас — подмышка вселенной. Когда решишь, что Рокочущий и без тебя никуда не денется, возвращайся, мы будем ждать тебя здесь.

«Рокочущим» дом назвала бабушка, не знаю даже почему. Она умерла еще до моего рождения, так что спросить я не успела. Может, это она так шутила, особенно учитывая то, что соседние каменоломни постоянно отравляли жизнь; там, что ни день, динамитом взрывали породу, от взрывов, как от грома, дребезжали оконные стекла, и всякое ощущение уединенности тут же исчезало.

— Когда я покупал для нее этот участок, — объяснял отец, — то предупредил, что она всегда сможет продать его тем же каменоломням, если захочет. По-моему, продай она весь известняк, что лежит под домом, неплохой навар бы вышел. Только у нее и в мыслях ничего такого не было. Ведь и дом и земля были вроде как подарком, так что, по ее мнению, продавать их было бы невежливо. Кое в чем она была жуткой чистюлей, например, ни разу не садилась за руль того голубого «кадиллака», который я ей подарил, — на ее вкус, машина чересчур броская. Зато мы с тобой могли бы на нем сегодня прокатиться.

Поездка в автобусе отца взбудоражила. От долгого сидения у него разболелся позвоночник, который он повредил, когда упал в Чикаго со сцены спиной вперед. Но теперь, когда он сидел на игле, выбирать ему было не из чего. Свой драгоценный «бьюик ривьера» с белыми боками он давно сменял на полную коробку разных таблеток: там были памерган, дексоморамид, диконал, ДФ-118, фортрал и метадон, который особенно любила моя мать. Так что когда мы приехали во Флоренцию, маленький городок милях в десяти от дома, отец застонал, забрасывая рюкзак за спину.

Потом он подал мне мой сияющий чемодан и сказал:

— Как насчет небольшого пикника?

— Пицца, — ответила я серьезно.

— Кто это ест пиццу на пикнике! — проворчал он. — Пора бы уже знать.

— Но ведь пикник не настоящий, — сказала я, идя за ним по проходу.

— Придется обойтись сандвичами. Их всегда берут с собой на пикник. Значит, будут сандвичи.

В продуктовом магазине на Мейн-стрит мы потратили последние деньги на соленую рыбу, чудо-хлеб, арахисовое масло и две бутылки воды по галлону каждая. Одно время мой отец был фигурой довольно известной, но в лицо его знали далеко не все. Тем не менее эффект от нашего появления в магазине мог сравниться разве что с какой-нибудь сценой из черно-белого вестерна, когда распахивается дверь и в салун