— Вот уж не надеялся я в этом столетии увидеть пыль, — сказал мальчик и сел на обочине, покрытой травой.

— Присаживайтесь, перехожие странники войны.

Все сели. Голый — рядом с мальчиком, а парень — на противоположной стороне дороги.

Мальчик с наслаждением снял развалившиеся башмаки, осмотрел их и забросил в кусты.

— Отходили свое. Хочу вволю насладиться пылью родных дорог.

Не сходи с родных дорог, Пыль тебя прикроет, Не держись за свой порог, Быстрей смерть накроет.

Не так ли? — спросил он товарища.

— Может, и так, — ответил Голый.

Мальчик глянул на свои израненные, натруженные ноги и окунул их в мягкую пыль.

— Пух. Давно мы не ходили по такой прелестной пыли!

— Д-да, — сказал Голый. — Несколько лет не видели настоящей пыли. — Но сказал он это равнодушным, отсутствующим тоном.

С первого взгляда было видно, что он прислушивается к чему-то в себе. Лицо его еще больше осунулось, пожелтело, глаза устало жмурились, руки безвольно придерживали пулемет, стоявший между колен.

Мальчик искоса поглядел на него и сказал небрежно:

— Часа два хода по такой пыли — и мы у цели.

Голый отмахнулся. Ему не нужны были утешения. Он все знал наизусть. И цель и длину пути. Взялся за гуж, не говори, что не дюж. И слабости своей он не боялся. Никакой. Он все взвесил.

Сначала он опасался, что ему и настолько не отойти от села. Еще на пороге дома, прощаясь с хозяевами, он подумал, что идти не сможет. Но оставаться тоже не хотел и поэтому зашагал бодрее, чем мог. Пулемет на плече он нес с решительным и боевым видом, готовый в любую минуту взять его наизготовку и открыть огонь. Взрослые проводили их до ворот и остались там, благоговейно глядя им вслед. Стайка детворы следовала за ними в некотором отдалении.

Парень несколько отстал и шел слева от детей. Он недовольно морщился, видимо, оттого, что ему пришлось уходить в такой торжественной обстановке. Винтовка висела на плече так, словно он не хотел, чтобы кто-нибудь ее видел. Он хмуро отгонял детей, которые приставали к нему с расспросами, откуда вдруг у него взялась винтовка.

Русая девушка в красной вязаной кофте исчезла сразу, как только они поднялись из-за стола и начали прощаться.

Только мальчик шагал весело, радостно, довольный ходом дел. Правда, у него немного болел желудок. Но даже это не внушало серьезных опасений. Это он мог перенести. Не привыкать! Главное, он снова стал хозяином своей воли. «Я выздоровел», — думал он и чувствовал себя героем дня.

Ребята в последний раз посмотрели на пулемет и винтовку и остались на околице села, подняв на прощание кулаки и громко прокричав: «Смерть фашизму!»

— Ждите нас со дня на день! — сказал им мальчик.

— Есть ждать!

Втроем они прошли сливовые сады, вышли к оврагам, а потом в поле, — надо было пересечь его и выбраться на проселочную дорогу. Вдруг из кустов на краю поля поднялась девушка с торбой в руке, ее синие глаза смотрели испуганно.

— И я с вами, — сказала она.

— Как знаешь, — сказал мальчик.

Она ждала решения старшего.

— Идем, идем, — машинально отозвался Голый и тут же опустил глаза, но, сообразив, что для девушки значит уйти в партизаны, посмотрел на нее, улыбнулся и сказал: — Я, как увидел тебя, сразу понял, что ты с нами.

Они продолжали путь вчетвером по редким, вытоптанным посевам.

Через полчаса поле сузилось. Из села маленькое черное поле казалось целым государством; заканчивалось оно сплетением взгорий, пропадавших на горизонте. Слева к полю подступал холм; они свернули на дорогу, которая полого поднималась вверх. Так, обойдя горы, они выйдут к новым незнакомым просторам.

Дорога была легкой, но Голый вынужден был то и дело отдыхать.

Товарищи хотели освободить его от пулемета, но об этом он и слышать не желал. Даже не отвечал на их предложения, хотя с неприязнью дотрагивался до своего славного оружия — сейчас слишком холодного, слишком твердого и слишком знакомого.

— Хуже всего первые пять лет, — сказал мальчик, купая ноги в пыли, — а затем милее пыли ничего не будет. Не так ли, товарищ? — кивнул он новичку.

Парень — он был не настолько молод, чтобы его можно было назвать юношей, — переступил с ноги на ногу, смущенно потрогал мешок, словно ему было неприятно, что его присутствие все-таки замечено, словно он хотел остаться безликим, быть олицетворением долга и все.

— Молодцы мы, молодцы, — сказал неопределенно мальчик и повернулся к девушке. — Не так ли?

Девушка, боясь показаться нескромной, и раньше держалась в сторонке, будто не считала себя достойной партизан. Теперь же она еще сильнее сжалась и еще шире открыла свои лучистые синие глаза.

— И ты, товарищ, тоже знай об этом!

— Знаю, — ответила она с неожиданной готовностью.

Вдоль дороги, в каких-нибудь пятидесяти метрах над землей, пронесся самолет, скрежеща дряхлым мотором. С минуту все смотрели вверх, втянув голову в плечи, а когда самолет пролетел, мальчик усмехнулся:

— Стережет нас как драгоценность.

— Послушайте, — сказал новичок с некоторым раздражением. — Незачем нам здесь торчать. Того и гляди, нагрянут грузовики или танки.

Голый задержал на нем больной и равнодушный взгляд и ничего не ответил.

— Конечно, дорога существует не для того, чтоб на ней сидеть, — сказал мальчик. — Я только и мечтаю пройтись по пыли.

Голый посмотрел на свои сапоги. Из них выглядывали пальцы; на одном отстала подметка, и он высунул язык, как собака от жары, каблуки сбились. Он поглядел еще раз на голенища, немного подумал и разулся; осмотрел ноги, красные, воспаленные, стертые до водяных пузырей, заглянул внутрь сапог и один за другим перебросил их через плечо в поле.

— Пусть отдохнут, — сказал мальчик. — Они свое сделали.

Голый встал, вскинул пулемет на плечо легче, чем можно было ожидать, и осторожно зашагал по пыли.

— Пух, да и только, — сказал мальчик. — Целебная пыль. Она приведет нас к победе, по ней мы быстрее доплывем к цели. Купай ноги в этом спасительном средстве. Прекрасная штука пыль! И до чего же много на свете чудес! Не знаешь, что и лучше.