юбки, она закинула руки матери себе на шею и, слегка ее приподняв, стянула юбку, после чего снова бережно усадила старушку на место. Отец, по-прежнему недовольный тем, что мать обихаживают первой (очевидно, единственно по той причине, что она была еще беспомощней него), теперь, похоже, сугубо из желания насолить дочери в отместку за ее якобы нерасторопность, пытался раздеться сам, и хотя начал с самого простого и наименее нужного, а именно попробовал скинуть с себя просторные домашние шлепанцы, которые и так еле держались на его хилых ногах, однако даже это не получалось у него никакими силами, так что вскоре, хрипя и отдуваясь, он вынужден был свои попытки оставить и снова застыл на стуле в бессильной неподвижности.

— Самого-то рокового и важного ты не понимаешь, — сказала Ольга. — Может, все, что ты говоришь, и верно, но решающим оказалось только одно: Амалия в «Господское подворье» не пошла; то, как она с посыльным обошлась, еще могло бы сойти с рук, замяли бы как-нибудь; но то, что она осмелилась не подчиниться, навлекло проклятие на всю нашу семью, после этого ей, конечно, и обращение с посыльным не спустили, сочли его совершенно непростительным, больше того — напоказ именно эту ее провинность и выставили, остальное только подразумевалось.

— То есть как?! — воскликнул К., но, заметив, что Ольга умоляюще вскинула руки, тотчас снова понизил голос: — Не хочешь ли ты, родная сестра, сказать, что Амалии надо было этому Сортини подчиниться и к нему в «Господское подворье» пойти?

— Нет, — ответила Ольга, — упаси меня Бог от таких подозрений, как ты мог подумать такое! Я не знаю никого, кто был бы прав столь же неколебимо, как права Амалия во всех своих делах и поступках. Впрочем, пойди она в «Господское подворье», я бы и тогда в ее правоте не усомнилась; но что она туда не пошла, это просто геройство. Что до меня, признаюсь тебе со всей прямотой: получи я такое письмо, я бы пошла. Я бы не вынесла страха перед тем, что меня ждет после, это только Амалии по плечу. Были ведь всякие выходы, другая на ее месте, к примеру, стала бы наряжаться и прихорашиваться, ну, время тянуть, а уж потом бы пошла в «Господское подворье» и узнала, допустим, что Сортини уже отбыл, может, он сразу после того, как посыльного с письмом отправил, и уехал, такое очень вероятно, капризы и прихоти господ весьма переменчивы. Но Амалия ничего такого не сделала, она была глубоко оскорблена и ответила на оскорбление, не раздумывая. Если бы она только для вида подчинилась, хотя бы порог «Господского подворья» переступила — тогда роковую беду еще можно было отвести, у нас тут среди адвокатов такие умники есть, они из любого пустяка что хочешь раздуют, но в этом случае в ее пользу даже пустяка не нашлось, одно только непочтение к письму Сортини и оскорбление посыльного.

— Да какая такая роковая беда, какие адвокаты? — изумился К. — Разве можно из-за преступного поведения Сортини в чем-то обвинять, а тем более за что-то карать Амалию?

— О да, — отвечала Ольга, — еще как можно. Разумеется, не в настоящем судебном процессе, и покарали ее вроде бы не напрямую, зато косвенным образом покарали полной мерой ее и всю семью нашу, и насколько тяжела эта кара, ты, верно, только начинаешь понимать. Тебе эта кара покажется несправедливой, чудовищной, но в деревне ты с таким своим мнением останешься в полном одиночестве, оно, конечно, весьма благоприятно для нас и могло бы нас даже утешить, не основывайся оно на очевидных заблуждениях.^{22} И я тебе легко это докажу, извини, что придется упомянуть Фриду, но между Фридой и Кламмом, если отвлечься от того, чем дело кончилось, произошло в сущности примерно то же, что между Амалией и Сортини, и ведь ты, хотя вначале, по- видимому, был неприятно поражен, теперь тоже считаешь такие отношения правильными. И дело тут вовсе не в привычке, живые чувства, особенно столь очевидные, одной привычкой не притупишь, это всего- навсего избавление от прежних заблуждений.

— Нет, Ольга, — возразил К., — не знаю, с какой стати ты приплетаешь сюда Фриду, ее случай совершенно другой, давай не смешивать столь разные вещи, лучше рассказывай дальше.

— Пожалуйста, — отвечала Ольга, — не обижайся и не сердись, если я настаиваю на сравнении, это в тебе прежние заблуждения говорят, в том числе и насчет Фриды, когда ты пытаешься оградить ее от подобных сравнений. А ее и не надо защищать, напротив, она достойна только похвалы. И если я оба эти случая сравниваю, то вовсе не потому, что они для меня похожи, наоборот, они для меня все равно что черное и белое, причем белое — это как раз Фрида. Над Фридой в худшем случае разве что посмеяться можно, как я тогда у пивной стойки, — это было весьма невежливо, и после я очень сожалела, ведь над ней если и смеются, то из одной только зависти или по злобе, — но лишь посмеяться, тогда как Амалию, если ты, конечно, не связан с ней родством, можно лишь презирать. Вот почему оба эти случая хотя и совершенно разные, как ты верно заметил, но вместе с тем и схожие.

— Вовсе они не схожие, — возразил К. и даже головой сердито тряхнул. — Оставь ты Фриду в покое. Фрида не получала такого распрекрасного письма, какое Амалия получила от Сортини, и Фрида действительно любила Кламма, а кто сомневается, пусть у нее самой спросит, она до сих пор его любит.

— Да разве это такая большая разница? — изумилась Ольга. — Думаешь, Кламм не смог бы написать Фриде такое же письмо? Да все господа такие, едва только от своих письменных столов отрываются; они все слегка не от мира сего и по рассеянности страшных грубостей наговорить могут, не все, конечно, но многие. То письмо к Амалии, возможно, было написано в глубоком раздумье, писавший, вероятно, и не смотрел, что у него в действительности на бумагу ложится. Да что мы знаем о господских-то мыслях! Или ты сам не слыхал — а если не слыхал, то неужели тебе еще не рассказывали, — каким тоном Кламм с Фридой разговаривал? Известно же, какой Кламм грубиян, он, говорят, иногда часами сидит, слова не скажет, а потом такое сказанет, что мурашки по коже. А про Сортини ничего такого не известно, впрочем, и сам он совершенно не известен. По сути, о нем только одно и знают, что фамилия его на Сордини похожа, если бы не схожесть фамилий, о нем, вероятно, вообще ни одна душа не знала бы. Да и как специалиста по пожарному делу его, по всей видимости, с Сордини путают, ведь тот по противопожарной части в Замке самый главный и нередко нарочно сходством фамилий пользуется, особенно чтобы всякие представительские обязанности на Сортини перебросить, а самому без помех дальше работать. И вот когда такого в житейских вопросах совершенно не искушенного человека, как Сортини, внезапно охватывает пылкая любовь к деревенской девушке, чувство это, само собой, принимает иные формы, чем когда в нее влюбится, допустим, соседский столяр-подмастерье. Не говоря уж о том, что между чиновником и дочкой деревенского сапожника огромная пропасть, тут надо мостик перекидывать, Сортини сделал это на свой лад, кто-то другой сделал бы иначе. Вообще-то считается, что все мы одинаково принадлежим к Замку и никаких пропастей между нами нет, так что и никаких мостиков перекидывать не нужно, может, в повседневной жизни так оно и есть, но у нас, увы, было немало случаев убедиться, что, когда до дела доходит, все совсем иначе складывается. Как бы там ни было, но теперь, надеюсь, поведение Сортини стало тебе понятнее и уже не кажется таким чудовищным, да оно, если, допустим, с поведением Кламма сравнить, и в самом деле гораздо понятнее, а если тебя непосредственно коснется — то и куда человечнее. Потому как если Кламм вдруг любовное письмо напишет — это будет похлеще самого грубого письма от Сортини! Пойми меня правильно, я не берусь и не смею судить о Кламме, а сравниваю только потому, что ты всеми силами этому сравнению противишься. Ведь Кламм командует женщинами как ротой солдат, то одной прикажет явиться, то другой, ни одну долго возле себя не терпит, и как приказал прийти, так же и уйти прикажет. Кламму в голову бы не пришло письмо писать, станет он затрудняться! И в сравнении с этим тебе все еще кажется чудовищным, что живущий анахоретом Сортини, про чьи отношения с женщинами по крайней мере ничего не известно, однажды садится за стол и своим красивым канцелярским почерком пишет письмо, пусть даже гнусное? И если тут отличие отнюдь не в пользу Кламма выходит, а совсем напротив, разве виновата в этом Фрида и ее любовь? Отношения женщин к чиновникам, ты уж поверь, распознать очень трудно, хотя на самом деле совсем легко. Ибо в чем, в чем, а уж в любви тут никогда нет недостатка. Несчастной любви у чиновников не бывает. С этой точки зрения, если о девушке сказать — я имею в виду далеко не одну только Фриду, — что она, дескать, отдалась чиновнику по любви, то никакая это не похвала. Да, полюбила, да, отдалась, все так и есть, но хвалить тут совершенно нечего. Но Амалия-то, возразишь ты, Сортини не любила. Ну да, не любила, хотя, быть может, все-таки и любила, кто возьмется тут рассудить? Даже сама она не возьмется. Как она может думать, что любила его, если столь резко отвергла — так резко, как, пожалуй, ни одного чиновника не отвергали. Варнава говорит, ее и по сей день иной раз всю трясет, стоит ей вспомнить, как она тогда, три года назад, окошко захлопнула. И это тоже правда, потому и спрашивать ее нельзя; она с Сортини покончила, только это она и помнит; а