— Вы, конечно, знаете графа?
— Нет, — отрезал учитель и сразу попытался отвернуться, но К., не позволяя ему этого сделать, повторил свой вопрос:
— Как? Вы графа не знаете?
— Да откуда мне его знать? — тихо ответил учитель и вдруг, уже громко, добавил по-французски: — Хоть в присутствии невинных детей поостереглись бы!
К. посчитал, что это замечание дает ему право на следующий вопрос:
— Нельзя ли как-нибудь зайти к вам, господин учитель? Я приехал надолго и чувствую себя довольно неприкаянно, я ведь и крестьянам чужой, и к Замку вроде бы тоже отношения не имею.
— Между крестьянами и Замком различия нет, — заметил учитель.
— Может быть, — согласился К., — но мне от этого не легче. Так можно как-нибудь к вам зайти?
— Я живу в Лебяжьем переулке, в доме мясника. И хотя это было скорее сообщение адреса, чем приглашение в гости, К. сказал:
— Хорошо, так я приду.
Учитель кивнул и с ватагой детворы, тотчас снова загалдевшей, двинулся дальше. Вскоре все они скрылись за горбом круто завалившегося вниз пригорка.
К., однако, был расстроен, разговор его раздосадовал. Впервые после приезда он вдруг почувствовал, что по-настоящему устал. Поначалу-то казалось, что дальняя дорога ничуть его не утомила, — шаг за шагом, спокойно и уверенно шел он сквозь череду дней, — зато теперь последствия непомерного напряжения начали сказываться, и, конечно, в самое неподходящее время. Его неудержимо влекло искать новых встреч и знакомств, но всякое новое знакомство усугубляло усталость. [
И он снова двинулся вперед, но путь оказался неблизкий. Улица — та, по которой он шел, главная улица деревни, — вела вовсе не к замковой горе, но лишь по направлению к ней, а потом, почти у подножия, вдруг, как нарочно, уклонялась в сторону и, вроде бы не удаляясь от Замка, однако и не приближалась к нему. К. все ждал, когда дорога наконец повернет к Замку, собственно, только в ожидании этого поворота он шел и шел вперед, не решаясь — очевидно, вследствие усталости — сойти с дороги и дивясь про себя протяженности деревни, которая никак не кончалась: снова и снова тянулись по сторонам низенькие избенки, подернутые морозным узором окошки, снег, безлюдье, — пока наконец он не заставил себя сойти с дороги, чья накатанная колея держала его словно привязью, и его принял в свое русло узенький переулок, где снег, однако, оказался еще глубже и вытаскивать ноги из вязких сугробов было еще трудней, так что К. сразу прошиб пот, он вдруг встал и понял, что дальше идти просто не в силах.
Но ведь он не в чистом поле, вон, справа и слева крестьянские избы, он скатал снежок и запустил в окошко. Тотчас отворилась дверь — первая открывшаяся дверь за все время, что он шел по деревне, — и на пороге, склонив голову чуть набок, показался старик крестьянин в коричневом полушубке, немощный с виду, с приветливым лицом.
— Можно мне зайти ненадолго? — попросил К. — Я очень устал.
Он не расслышал, что говорят ему в ответ, только с благодарным облегчением увидел у ног услужливо подсунутую кем-то доску, по которой и выбрался из сугроба; несколько шагов — и К. уже стоял в горнице.
Тут, однако, было хоть и просторно, но сумрачно. Поначалу, войдя со свету, ничего нельзя было разобрать. К. пошатнулся, наткнулся на корыто, женская рука мягко его поддержала и отвела в сторону. Где-то в углу галдели дети. В другом углу клубился пар, превращая полумрак в полную тьму; К. почудилось, что он стоит в облаках.
— Да он пьяный, — сказал кто-то.
— Кто вы такой? — почти выкрикнул чей-то властный голос, а потом, обращаясь, очевидно, к старику, тем же тоном спросил: — Зачем ты впустил его? Так и будем всякого с улицы пускать?
— Я графский землемер, — сообщил К., торопясь оправдаться перед все еще незримым вопрошателем.
— Ах, так это землемер, — проронил женский голос, и воцарилась тишина.
— Вы меня знаете? — спросил К.
— Да уж конечно, — бросил тот же голос. Похоже, про К. и вправду знали, только это вовсе не говорило в его пользу.
Пар между тем рассеялся, и К. огляделся. Видимо, сегодня тут был банный день. Неподалеку от двери стирали белье. Но пар валил из другого угла, где в деревянной лохани — таких огромных, чуть ли не с две кровати величиной, К. еще не видывал, — смутно различимые в пелене пара, мылись двое мужиков. Но еще неожиданнее — хотя в чем тут, собственно, неожиданность, было не вполне ясно — оказался правый угол. Из оконного проема, единственного в торцевой стене, в горницу падал белесый, снежный свет, придавая мягкое шелковистое мерцание платью женщины, что глубоко в углу, в полном изнеможении, почти лежала в высоком кресле. На груди у женщины покоился младенец. Вокруг нее тоже играли дети, причем сразу видно — крестьянские, тогда как сама она, казалось, совсем из другого теста, похоже, усталость и болезнь способны придавать утонченный вид даже крестьянам.
— Садитесь, — буркнул один из мужиков, бородатый, с обвислыми усами, под которыми чернела дырка постоянно открытого, тяжело отдувающегося рта, и, выбросив руку над краем лохани, — было что-то нелепо жутковатое в этом жесте, ибо рука двигалась как будто сама по себе, — указал на сундук, теплыми каплями обрызгав при этом К. все лицо.
На сундуке в дремотной задумчивости сидел старик, тот самый, что впустил К. Радуясь возможности наконец присесть, К. с благодарностью опустился на сундук. Все тут же о нем забыли. Женщина у корыта, белокурая, пышнотелая молодуха, тихо напевала за работой, мужики, тяжело ворочаясь, плюхались и барахтались в лохани, дети норовили приблизиться к ним, но мощные всплески брызг, щедро обдававшие, кстати, и К., заставляли их отпрыгивать назад, женщина в кресле по-прежнему лежала как неживая, даже на младенца у себя на груди не смотрела, устремив остановившийся взгляд куда-то вверх.
К., должно быть, довольно долго созерцал эту прекрасную в своей скорбной неподвижности картину, но потом, судя по всему, заснул, ибо когда очнулся от чьего-то громкого окрика, оказалось, что голова его лежит на плече у старика. Мужики закончили мытье в лохани, где теперь под присмотром белокурой прачки бултыхались дети, и стояли перед К. одетые. Тут выяснилось, что бородач, пусть он и горластый, вовсе из них не главный. Второй — хоть и ростом не выше и не с такой окладистой бородой, молчун и тугодум с виду, коренастый, крепко сбитый и лицо, под стать фигуре, широкое — исподлобья смотрел на К.
— Господин землемер, — вымолвил он, — нельзя вам тут оставаться. Уж извините за неучтивость.
— Да не собираюсь я оставаться, — возразил К. — Просто хотел передохнуть немного. Теперь вот отдохнул и пойду.
— Вы, должно быть, удивляетесь такому обхождению, — продолжал коренастый. — Только гостеприимство у нас не в обычае, нам гости ни к чему.
Освеженный коротким сном, К. теперь яснее воспринимал окружающее и даже обрадовался откровенным словам мужика. Он и двигался посвободнее, по-хозяйски потыкал палкой там и сям, подошел и к женщине в кресле; ему казалось, что он крупнее всех в этой комнате.
— И правда, — подхватил К., — к чему вам гости. Но иной гость может и пригодиться, например я, землемер.
— Этого я не знаю, — протянул коренастый. — Коли вас позвали, значит, наверно, есть в вас нужда, и тогда вы, должно быть, исключение, но мы-то люди маленькие и живем по правилам, вы уж не обессудьте.
— Да нет, нет, — заверил К., — я, напротив, только благодарен вам лично и всем тут. — И, неожиданно для всех, К., совершив чуть ли не антраша, резко перевернулся и оказался лицом к лицу с той женщиной. Она смотрела на К. усталыми голубыми глазами, лоб наполовину прикрыт прозрачной шелковой косынкой, на груди спящий младенец.
