понимает, своими нашептываниями хочет избавить меня от слишком сильных угрызений совести. Желание, конечно, благое, да только напрасный это труд. Моя любовь к тебе помогла бы мне все преодолеть, она и тебе в конце концов помогла бы продвинуться, если не здесь, в деревне, то еще где-нибудь, она ведь свою силу уже доказала — вон, от семейки Варнавы тебя упасла.

— Выходит, тогда ты с мнением трактирщицы не согласна была, — сказал К. — Что же с тех пор изменилось?

— Не знаю, — ответила Фрида, не отрывая взгляда от руки К., что держала ее руку, — может, ничего и не изменилось; когда ты вот тут, совсем рядом и так спокойно спрашиваешь, мне кажется, что и не изменилось ничего. Но на самом деле, — и тут она отняла у К. свою руку, посмотрела ему прямо в глаза и расплакалась, даже не пытаясь спрятать лицо, нет, она, не таясь, подставляла свое залитое слезами лицо его взгляду, дескать, не из-за себя она плачет, потому и скрывать ей нечего, она плачет из-за К. и его предательства, а коли так, кому, как не К., видеть ее горе и слезы, — на самом деле, с тех пор, как я услыхала, как ты с мальчиком этим говоришь, все изменилось, все. Как мило, как безобидно ты с ним заговорил, как о том о сем расспрашивал, про семью да про родню, мне казалось, я прямо вижу, как ты ко мне в буфетную входишь, такой же пригожий, милый, открытый и так же по-детски доверчиво каждый мой взгляд ловишь. Ну никакой разницы не было, что тогда, что сейчас, и мне так захотелось чтобы трактирщица вот сейчас тебя послушала и попробовала бы от слов своих не отречься. А потом, даже не знаю, как случилось, [я заметила, что, хоть ты и говоришь с мальчишкой прежним тоном, смысл твоих слов совсем другой, и, пока Ханс, несмышленыш, все еще голос твой слушал, я уже вникала в смысл.] но я вдруг поняла, ради какого интереса ты с мальчишкой разговор свой ведешь. Участливыми словами ты к нему, недоверчивому, в доверие вкрадывался, чтобы потом без помех на свою цель вывернуть, которую я все яснее различала. Та женщина — вот какая у тебя была цель. На словах ты вроде только о ней и тревожился, а на самом деле за словами у тебя одна корысть была — о каких-то своих делах. Еще даже не завоевав, ты эту женщину уже обманывал. Не только свое прошлое, но и будущее свое я в твоих речах сразу услыхала, казалось, сама трактирщица рядом со мной сидит и все мне разъясняет, а я изо всех сил пытаюсь голос ее заглушить, да только ясно вижу тщету своих усилий, и притом ведь это даже не меня обманывают — меня-то теперь и обманывать незачем, — а совсем чужую женщину. А когда я потом вдобавок, понемногу придя в себя, спросила Ханса, кем он хочет быть, и он ответил, что хочет стать человеком вроде тебя, то есть, значит, уже до такой степени весь, с потрохами, тебе вверился, тут я себя и спросила, а велика ли разница между ним, милым, добрым мальчиком, которым ты попросту попользовался, и мной тогда там, под стойкой?

— Все, — сказал К., который, успев попривыкнуть к тяжести упрека, снова овладел собой, — все, что ты говоришь, в известном смысле даже верно, прямой неправды тут нет, одна враждебность. Это мысли трактирщицы, врагини моей, пусть ты и думаешь, будто они твои собственные, что меня немного утешает. Но они и поучительны, да, у трактирщицы есть чему поучиться. Сама она мне ничего такого не сказала, хотя вообще-то не очень старалась меня щадить, очевидно, это оружие она вручила тебе в надежде, что ты обратишь его против меня в особенно тяжкий, роковой для меня час; так что если я тобой попользовался, то и она попользовалась не хуже. А теперь, Фрида, сама подумай: даже будь все в точности, как говорит трактирщица, это было бы скверно лишь в одном случае — а именно если бы ты меня не любила. Тогда, только тогда, действительно можно было бы сказать, что я заполучил тебя хитростью и расчетом, надеясь на своей добыче нажиться. Скажи еще, что я нарочно, лишь бы тебя разжалобить, под ручку с Ольгой к тебе заявился, или трактирщица забыла это лыко в строку мне поставить? Если же это не просто злая игра случая, если не коварный хищник тебя тогда закогтил, а ты сама шагнула мне навстречу, как и я шагнул навстречу тебе, и мы, обретя друг друга, оба потеряли голову до беспамятства, скажи, Фрида, как тогда обстоит дело? Тогда я преследую не только свой, но и твой интерес, тут нет различия, и отделять одно от другого может только наша врагиня. Это ко всему относится, и к Хансу в том числе. Кстати, насчет разговора с Хансом ты, со свойственной тебе чувствительностью, весьма преувеличиваешь: пусть намерения мои и Ханса совпадают не во всем, но расходятся они не сильно, не настолько сильно, чтобы противоречить друг другу, кроме того, от Ханса эти расхождения не укрылись, и если ты полагаешь иначе, значит, ты этого маленького осторожного человечка весьма недооцениваешь, впрочем, даже если они от него и укрылись, от этого, надеюсь, никому никакой беды не будет.

— Ах, К., — вздохнула Фрида, — так трудно во всем разобраться! Конечно, никакого недоверия у меня к тебе нет, а если что от трактирщицы на меня перешло, я с легким сердцем эту порчу с себя сброшу и на коленях буду молить тебя о прощении, хоть я и так мысленно все время перед тобой на коленях стою, пускай и говорю иной раз жуткие вещи. Но что правда, то правда: ты очень многое держишь от меня в тайне; ты приходишь и уходишь, а я не знаю, откуда и куда. Давеча, когда Ханс постучал, ты даже имя Варнавы выкрикнул. Хоть бы раз ты с такой же любовью меня позвал, с какой — по совершенно непостижимой для меня причине — это ненавистное имя выкрикнул! Но если ты мне не доверяешь, как же мне душу от недоверия уберечь, я ведь тогда полностью у трактирщицы в руках, послушаю ее — и по всему выходит, что ты своим поведением только подтверждаешь ее слова. Подтверждаешь не во всем, врать не буду, вон, ради меня даже помощников выгнал. Если б ты знал, с какой жадностью я во всех твоих словах и поступках, сколь бы мучительны они для меня ни были, доброе зерно стараюсь выискать!

— Первым делом, Фрида, — возразил К., — я ровным счетом ничего от тебя не утаиваю. Однако же как ненавидит меня трактирщица, как старается тебя у меня отбить, какими гнусными средствами пользуется и как ты ей поддаешься, Фрида, как ты ей поддаешься! Ну скажи, в чем я скрытничаю? Что я к Кламму хочу попасть, ты знаешь, что ты мне в этом помочь бессильна и, значит, я вынужден действовать на свой страх и риск, тебе тоже известно, а что мне до сих пор это не удалось, ты и так видишь. Или я должен рассказами о своих бесполезных попытках, и так достаточно унизительных, вдвойне усугублять свои унижения? Что, прикажешь мне хвастаться, как я до позднего вечера, замерзая, проторчал понапрасну у кламмовских саней? Счастливый хотя бы тем, что могу наконец позабыть обо всем этом кошмаре, я мчусь к тебе, а кошмар тут как тут, из твоих уст опять на меня наваливается. А Варнава? Ну, ясное дело, я его жду! Он же посыльный Кламма, не я его на эту должность поставил.

— Опять Варнава! — воскликнула Фрида. — Ни за что не поверю, будто он хороший посыльный!

— Может, ты и права, — заметил К., — но это единственный посыльный, которого мне отрядили.

— Тем хуже, — сказала Фрида, — и тем больше тебе следует его остерегаться.

— Он, к сожалению, пока что не дал мне повода даже к этому, — возразил К. с улыбкой. — Он является редко и приносит сущую чепуху, ценность которой разве лишь в том, что исходит она вроде бы непосредственно от Кламма.

— Но сам посуди, — не унималась Фрида, — твоя цель давно уже вовсе не Кламм, это, пожалуй, больше всего меня и беспокоит; что ты через мою голову к Кламму рвался, было достаточно скверно, но что ты, похоже, теперь и от Кламма отвернулся, это куда сквернее, такого даже трактирщица не могла предвидеть. По ее словам, счастью моему — сомнительному, хотя и вполне взаправдашнему, — в тот день конец придет, когда ты бесповоротно осознаешь, что все твои надежды на Кламма напрасны. А теперь, оказывается, ты и этого дня дожидаться не хочешь, откуда ни возьмись, является какой-то мальчуган, и ты начинаешь с ним за его мать сражаться — да так, словно за последний глоток воздуха бьешься.

— А ты мой разговор с Хансом правильно поняла, — сказал К. — Так оно и было. Но неужто вся твоя прошлая жизнь настолько канула для тебя в забвение (за исключением трактирщицы, разумеется, куда от нее денешься), что ты запамятовала, как за каждый вершок приходится бороться, когда с самого низу наверх выбираешься? Как за все цепляешься, что хоть какую-то надежду подает? А эта женщина — она из Замка, она сама мне сказала в первый же день, когда я заблудился и к Лаземану забрел. У кого еще, как не у нее, просить совета да и помощи? Если трактирщица дотошно знает все преграды, что стоят на пути к Кламму, то эта женщина, вероятно, знает, как их обойти, она сама этой дорожкой прошла, по крайней мере, обратно этой дорожкой сюда спустилась.

— Дорожку к Кламму? — переспросила Фрида.

— Ну конечно, к Кламму, к кому же еще, — бросил К. И тут же вскочил. — А теперь самое время нести учителю завтрак.

Настойчиво, куда настойчивей, чем по такому пустячному поводу можно было ожидать, Фрида умоляла его остаться, словно от того, останется он или нет, зависело подтверждение всех утешительных слов, ею от него услышанных. Но, помня об учителе, К. показал ей на дверь, которая в любую секунду