С той же готовностью, с какой он только что собирался бежать в трактир, он теперь, подчиняясь новому приказу, кинулся сперва приводить в порядок классную комнату, чтобы сюда могла перебраться учительница со своими учениками. Но сделать все надо было очень быстро, ведь после еще предстояло принести горячий завтрак учителю, который, если верить его словам, изнемогал от голода и жажды. К. заверил, что все будет наилучшим образом исполнено, какое-то время учитель наблюдал, как К., торопясь изо всех сил, убирает постели, расставляет по местам гимнастические снаряды, опрометью подметает пол, а Фрида тем временем моет и отдраивает до блеска учительский стол и подиум. В конце концов усердие обоих, похоже, учителя вполне удовлетворило, и он, бросив напоследок, что дрова для топки сложены за дверью, — очевидно, к сараю он решил К. впредь не подпускать, — ушел к себе в класс, посулив вскоре вернуться и все проверить.

Некоторое время они работали молча, потом Фрида спросила, с чего вдруг К. стал так учителю угождать. Вопрос был скорее участливый и чуть ли не жалостливый, однако при мысли, сколь ничтожно мало достигла Фрида в исполнении своего обещания оградить К. от самодурства и нападок учителя, он в ответ только бросил, что раз взялся за работу школьного смотрителя, то значит, надо ее исполнять. И опять наступило молчание, покуда К., именно благодаря предыдущему разговору, не обратил внимание, что Фрида уже давно — особенно во время всей их беседы с Хансом — погружена в какие-то свои тревожные мысли, и, внеся в класс дрова, напрямик не спросил, что ее так опечалило. Она, медленно подняв глаза, сказала, что вообще-то ничего особенного, просто она все время думает о трактирщице и правоте некоторых ее слов. И лишь когда К. потребовал разъяснений, она после долгих отпирательств ответила подробнее, не отрываясь при этом от работы, но вовсе не от избытка усердия, ибо работа почти не двигалась, а просто чтобы не смотреть К. в глаза. Так вот, она рассказала, как во время беседы К. с Хансом сперва слушала спокойно, но потом некоторые слова К. ее насторожили и она стала прислушиваться к разговору внимательнее, непрестанно находя в словах К. подтверждение кое-каких опасений, которыми она обязана трактирщице, хотя в справедливость ее предостережений прежде никогда поверить бы не посмела. К., рассерженный этими туманными рассуждениями, ничуть не растроганный, а скорее раздраженный слезливым голосом Фриды — прежде всего потому, что в его жизнь опять лезла трактирщица, если не лично, то напоминаниями о себе, собственной-то персоной она пока мало чего сумела добиться, — в сердцах шваркнул на пол охапку дров, которую держал в руках, уселся на поленья и строгим голосом потребовал все разъяснить без околичностей.

— Уже не раз, — начала Фрида, — с самых первых дней трактирщица пыталась заставить меня в тебе усомниться, она, правда, вовсе не утверждала, будто ты врун, напротив, говорила, что ты открыт как ребенок, но натура у тебя настолько отличается от нашей, что, даже когда ты говоришь откровенно, нам приходится себя преодолевать, чтобы тебе поверить, и привычка верить тебе дается нашей сестре только ценой горького опыта, если, конечно, добрая подруга ее вовремя не остережет. Даже она, трактирщица, хотя она-то людей насквозь видит, и то поначалу обмишурилась. Но после последнего разговора с тобой у себя в трактире она — я лишь повторяю ее недобрые слова — все твои фокусы раскусила, ее-то ты больше не проведешь, как ты там ни старайся скрыть, что у тебя на уме. «Да он же и не скрывает ничего!» — это я ей все время твердила, а она мне на это: «Ты попробуй при первом удобном случае просто послушать, что он говорит, только не хлопай ушами, а по-настоящему вслушайся». Она сама только и сделала, что вот этак вслушалась, и насчет меня тотчас уловила примерно следующее: ты со мной затем лишь спутался — она употребила именно это нехорошее, стыдное слово, — что я у тебя на дороге оказалась, ну и приглянулась, конечно, ведь я из себя вроде не страхолюдина, а еще потому, что ты, — сильно, кстати, тут ошибаясь, — всякую буфетчицу за стойкой заранее считаешь легкой добычей любого гостя, которому не лень лапы к ней протянуть. Кроме того, от хозяина «Господского подворья» трактирщица узнала, что тебе в тот вечер неведомо почему приспичило там переночевать, а добиться этого ты, кроме как с моей помощью, не мог. Всего этого мне, дурехе, за глаза хватило, чтобы в ту же ночь сделать тебя своим любовником, однако зачем довольствоваться малым, когда подворачивается нечто большее, и это большее нашлось: оно называется Кламм. Трактирщица и не утверждает, будто ей известно, что именно тебе от Кламма нужно, она утверждает только, что ты к Кламму и прежде, еще до того, как меня встретил, ничуть не менее ретиво рвался. Разница лишь в том, что если прежде ты рвался к нему совершенно безнадежно, то теперь полагаешь, будто нашел во мне верное средство проникнуть к Кламму наверняка, быстро и даже как бы с чувством превосходства. Я прямо от страха обмерла — правда, лишь в первый миг, потом-то вроде бы оказалось, что без причины, — когда ты сегодня вдруг признался: мол, пока меня не знал, ты блуждал тут, как в потемках. Это почти такие же слова, что и трактирщица говорит, она вот тоже сказала, что ты, лишь когда меня встретил, цель свою углядел. А все потому, что ты решил, будто, завоевав меня, возлюбленную Кламма, ты вроде как большую ценность в залог заполучил, за которую тебе теперь причитается крупный выкуп. Вот это единственное и есть, о чем ты с Кламмом переговорить хочешь, а вернее, поторговаться.

Поскольку я для тебя ничто, а выкуп — все, то в отношении меня ты на любые уступки пойти готов, зато насчет цены будешь стоять насмерть. Поэтому тебе безразлично, что я потеряла место в «Господском подворье», безразлично, что мне из трактира «У моста» пришлось съехать, безразлично, что я тут в школе на черной работе убиваться буду, у тебя нет ко мне нежности, у тебя даже времени на меня нет, ты спокойно оставляешь меня помощникам, на ревность вообще не способен, единственное мое достоинство в твоих глазах — это что я была возлюбленной Кламма, вот ты, недолго думая, и стараешься, чтобы я Кламма не забывала и, значит, потом, когда до дела дойдет, не слишком сопротивлялась, а еще ты, конечно, против трактирщицы ополчился, считая, что только она одна и способна меня у тебя отбить, потому и старался вконец с ней рассориться, чтобы нас с тобой из трактира «У моста» выставили; а уж в том, что я по своей воле и в любом случае теперь твоя собственность — в этом ты ни секунды не сомневаешься. Переговоры с Кламмом ты себе представляешь просто как сделку, баш на баш. Ты все возможности просчитал и, чтобы свою цену заполучить, готов на все: захочет Кламм меня взять — ты меня отдашь, захочет, чтобы ты со мной остался, — ты останешься, захочет, чтобы ты меня вышвырнул, — вышвырнешь, но ты готов и комедию ломать, лишь бы к выгоде, так что, если понадобится, ты Кламму изобразишь, будто любишь меня до безумия, да еще всячески свое ничтожество подчеркивать будешь, — полюбуйся, мол, на кого тебя променяли, — лишь бы уязвить его самолюбие и хотя бы таким образом его полное ко мне равнодушие прошибить; или перескажешь ему мои любовные признания — а я ведь и вправду тебе о своей любви к нему говорила — и попросишь взять меня обратно, но не даром, разумеется, а за выкуп; а если и это все не поможет, ты просто клянчить начнешь — от имени супругов К. А уж когда потом, так трактирщица под конец сказала, ты увидишь, что во всем обманулся — и в предположениях своих, и в надеждах, и в своих видах на Кламма и на его ко мне отношение, — вот тогда для меня и начнется сущий ад, ведь лишь после этого я и стану твоей по-настоящему единственной собственностью, только обесцененной, от которой не отделаешься, и обращаться ты со мной будешь соответственно, ибо другого чувства, кроме чувства собственника, у тебя ко мне нету.

Не сводя с нее глаз, с сомкнутым ртом, К. слушал как завороженный, поленья под ним разъезжались, в конце концов он, сам того не замечая, чуть ли не на полу оказался, но лишь теперь встал, перешел к подиуму, сел там, взял Фриду, хоть та и слабо противилась, за руку и сказал:

— Что-то я в твоей речи не смог вполне различить, где твое мнение, а где мнение трактирщицы.

— Это только ее мнение, — ответила Фрида, — я лишь выслушала все, потому как привыкла ее почитать, но впервые в жизни я ее мнение полностью отвергла и отмела. До того жалким показалось мне все, что она говорит, до того невпопад, без всякого понятия о нас обоих и о том, что между нами на самом деле. Скорее уж мне казалось, переиначь ее слова наоборот — вот тогда будет правильно. Я вспомнила хмурое утро после нашей первой ночи. Как ты около меня на коленях стоял и глаза у тебя были такие, будто все, все пропало. И как потом и вправду все так пошло, что я, как ни старалась, не помогала тебе, а мешала только. Из-за меня тебе трактирщица стала врагом, а она враг нешуточный, просто ты по-прежнему ее недооцениваешь; из-за меня, потому что тебе надо обо мне печься, ты вынужден был в положении просителя отстаивать свое место у старосты, из-за меня тебе приходится теперь учителю подчиняться, с помощниками маяться, но самое скверное — из-за меня, быть может, ты провинился перед Кламмом. И что ты теперь все время к Кламму попасть хочешь — это же только от бессильного стремления хоть как-то его ублажить и утихомирить. И я себе внушала, что трактирщица, которая все это, разумеется, лучше меня