поглаживал по головке. Наверно, именно эта его отеческая ласка, которой мальчик, впрочем, изредка противился, помогла им в конце концов прийти к согласию. Порешили вот на чем: сперва Ханс расскажет матери все как есть, однако, чтобы облегчить ей согласие на встречу, добавит, что К. и с самим Брунсвиком поговорить хочет, правда, не по поводу его жены, а о своих делах. Это, кстати, было и правильно, в ходе разговора К. вдруг вспомнил, что Брунсвик, каким бы опасным и злым смутьяном он ни казался, врагом его, в сущности, быть никак не может, ведь это он, по крайней мере, если верить словам старосты, выступил во главе тех, кто, пусть из политических соображений, требовал вызова землемера. Выходит, прибытие К. в деревню Брунсвику явно на руку; тогда, правда, становилась почти непонятной негостеприимная встреча в первый день и неприязнь, о которой говорил Ханс, но, как знать, может, Брунсвик тем и обижен, что К. не к нему первому обратился за помощью, а может, всему виной еще какое-то недоразумение, которое потом мигом, в двух словах, разъяснится. И если они действительно поладят, тогда в лице Брунсвика К. получит подмогу и против учителя, и даже против самого старосты, тогда, быть может, удастся вскрыть все бюрократические махинации — а что же это еще, как не махинации? — с помощью которых эти двое, староста и учитель, не допускают его к замковому начальству, запихнув его на должность школьного смотрителя; если же между старостой и Брунсвиком возобновится борьба за землемера, то есть за К., Брунсвик непременно станет перетягивать К. на свою сторону, К., само собой, будет частым гостем в его доме, сумеет в пику старосте воспользоваться связями и возможностями Брунсвика, и вообще мало ли чего он таким образом сумеет добиться, а уж возле той женщины он наверняка часто сможет бывать, — вот так он играл своими мечтами, а мечты играли им, в то время как Ханс, всецело поглощенный мыслями о матери, с тревогой и надеждой взирал на умолкшего К., как взирают на врача, что у постели тяжелобольного надолго задумался, решая, какое все-таки назначить лечение. С предложением К., что он якобы намерен поговорить с Брунсвиком по поводу вызова землемера, Ханс согласился, правда, только потому, что таким образом удавалось оградить мать от возможного отцовского гнева, да и то лишь в крайнем случае, до которого, бог даст, дело и не дойдет. Он только поинтересовался, как К. собирается объяснить отцу поздний час своего визита, и в конце концов, хотя и слегка помрачнев, удовлетворился довольно-таки странной придумкой К. в том смысле, что унизительная должность и невыносимое тиранство учителя довели его до крайности и он в порыве отчаяния явился в столь позднее время, позабыв о всякой вежливости.

Когда наконец все, что возможно предвидеть, было таким образом обдумано и удача предприятия по крайней мере перестала казаться чудом, Ханс, освободившись от тягот недетских дум, заметно повеселел и, снова уже вполне ребенок, принялся болтать о всякой всячине с К., а затем и с Фридой, которая, явно думая о чем-то своем, долго сидела молча и лишь теперь включилась в общую беседу. Между делом она спросила у мальчика, кем тот хочет быть, в ответ на что он, недолго думая, сказал, что хотел бы стать человеком вроде К. Однако, когда его спросили, почему именно таким, как К., он ничего ответить не смог, а на вопрос, уж не хочет ли он стать школьным смотрителем, твердо и осознанно ответил «нет».^{19} Лишь после долгих расспросов удалось выяснить, какими сложными окольными путями он пришел к этому своему желанию. Нынешнее положение К. — незавидное, да что там говорить, жалкое, даже презренное, это Ханс хорошо видит, и ему, чтобы это понять, даже на других людей оглядываться не надо, он сам больше всего на свете хотел бы уберечь свою мать от любого слова и взгляда К. И тем не менее пришел к К. и попросил помощи и счастлив, что К. ему не отказал, и в других людях, как ему кажется, он видит похожее отношение, а главное, вот и мать тоже сама о К. заговорила. Тут одно с другим не вяжется, и из этой неувязки у него возникло что-то вроде веры, что хотя сейчас положение К. ниже некуда и он всем внушает отвращение и страх, но когда-то, правда в очень отдаленном будущем, он возвысится и всех превзойдет. И вот эта почти головокружительная даль и гордый взлет, в нее устремленный, Ханса и заворожили; ради такого будущего он с нынешним К. готов примириться. Особую потешность этим хотя и по-детски наивным, но со стариковской важностью высказанным соображениям придавало то, что Ханс, дитя малое, смотрел на К. снисходительно, как на младшего, чье будущее простирается гораздо дальше, чем его собственное. Снова и снова побуждаемый вопросами Фриды, он рассуждал об этом едва ли не с горькой старческой умудренностью. И только К. сумел снова его развеселить, заметив, что уж он-то знает, почему Ханс так ему завидует, все дело в его красивой резной палке, которая лежала на столе и с которой Ханс во время разговора то и дело рассеянно играл. Ну, вырезать такие палки К. большой мастер, так что, если план их удастся, он сделает Хансу палку получше этой. В итоге, когда они прощались, было даже не вполне ясно, чему Ханс радуется, то ли возможной удаче их плана, то ли, быть может, всего лишь резной палке, — как бы там ни было, попрощался он весело, не преминув крепко пожать К. руку и сказать:

— Ну, тогда до послезавтра!

Оказалось, Хансу было самое время уходить, ибо вскоре учитель в гневе распахнул дверь и, узрев К. и Фриду мирно сидящими за столом, с порога заорал:

— Уж простите великодушно, если помешал! Но скажите, вы когда-нибудь собираетесь начать уборку? У нас педагогический процесс нарушается, мы паримся в тесноте, пока вы тут рассиживаетесь и разлеживаетесь в гимнастическом зале, а чтобы совсем вольготно было, еще и помощников выставили. Извольте встать, да пошевеливайтесь! — Затем, обращаясь непосредственно к К., добавил: — А ты живо отправляйся в трактир «У моста» и принеси мне горячий завтрак.

Хотя выкрикнул он все это с яростью, слова сами по себе были скорее безобидные, даже грубое «ты» звучало, пожалуй, мирно. К. тотчас готов был подчиниться и, только чтобы дать учителю возможность разом уладить все недоразумения, заметил:

— Так ведь я же уволен.

— Уволен или не уволен, а завтрак мне принеси, — бросил учитель.

— Уволен или не уволен — это как раз то, что я и хотел бы знать, — не уступал К.

— Что ты там мелешь? — все больше раздражался учитель. — Ты ведь увольнение не принял.

— И этого достаточно, чтобы его отменить? — спросил К.

— Для меня-то нет, — сказал учитель, — это уж будь уверен, но вот господину старосте, как ни чудно, похоже, достаточно и этого. А теперь марш за завтраком, иначе и вправду вылетишь.

К. вполне таким ответом удовлетворился: значит, учитель тем временем успел переговорить со старостой, а может, и не говорил, просто прикинул, какое у старосты будет мнение, и понял, что оно склоняется в пользу К. Что ж, коли так, К. собрался бежать за завтраком, но уже из прихожей услышал, как учитель зовет его обратно — то ли он этим первым, необычным приказом хотел лишь проверить услужливость К., то ли на него опять нашла охота покуражиться да поглядеть, как К. по первому его слову, точно половой в трактире, очертя голову туда-сюда носиться будет. Со своей стороны К. понимал, что чрезмерной уступчивостью превратит себя в раба, в мальчика для битья, однако до поры до времени решил помыкания учителя потерпеть, ведь хотя и выяснилось, что официального права его уволить у учителя нет, однако устроить из его работы сущий ад он, конечно же, вполне в состоянии. А именно этой работой К. дорожил теперь куда больше прежнего. Разговор с Хансом внушил ему новые, надо признать, маловероятные, если не совершенно беспочвенные, но все равно никак не идущие из головы надежды, рядом с которыми даже его упования на Варнаву почти забылись. Если верить этим надеждам — а не верить он уже не мог, — то ему сейчас все силы надо было на них сосредоточить, ни о чем другом не думать, забыть о еде, жилье, деревенских властях, даже о Фриде позабыть, хотя по сути все только ради Фриды и делалось, ибо в конечном счете все заботы, все радения его были о ней одной или в связи с нею. Вот почему надо попытаться сохранить за собой это место, дававшее Фриде некоторую уверенность, и ввиду такой цели несомненно и без сожалений стоило потерпеть от учителя чуть больше, чем было бы выносимо при иных обстоятельствах. Да и вообще не так уж все страшно, обычная череда мелких и неизбежных житейских неурядиц, ничто в сравнении с целью, к которой К. стремится, — в конце концов, он не за спокойной жизнью, не почета и довольства ради сюда добирался.