Кламмом нет. Только вчера вечером я получил от Кламма письмо, из которого ясно видно, что относительно помощников он осведомлен в корне неверно, из чего опять-таки следует заключить, что они ему совершенно безразличны, а будь это не так, он бы позаботился, чтобы ему все о них докладывали в точности. С другой стороны, то, что ты видишь в них Кламма, не доказывает ровным счетом ничего, ибо ты, к сожалению, по-прежнему находишься под влиянием хозяйки-трактирщицы и видишь Кламма повсюду. Ты все еще возлюбленная Кламма, а вовсе не моя жена. Иногда я из-за этого совсем падаю духом, и мне кажется, что я все, все потерял, такое чувство, будто я опять только-только в деревню пришел, но не исполненный надежд, как это было на самом деле, а в уверенности, что меня ждут одни разочарования, и разочарования эти я буду хлебать и хлебать, пока до самого донышка не расхлебаю. Но это только иногда, — добавил К. с улыбкой, увидев, как поникла Фрида от этих его слов, — и доказывает, в сущности, только хорошее, а именно как много ты для меня значишь. Так что если ты предлагаешь мне выбрать между тобою и помощниками, то считай, что помощников уже нет. Да и откуда такая блажь — выбирать между тобою и помощниками? Как бы там ни было, теперь я намерен окончательно от них избавиться. И вообще, кто знает, может, этот наш общий приступ минутной слабости только оттого, что мы еще не завтракали?
— Может быть, — с усталой улыбкой отозвалась Фрида, берясь за кофейную мельницу.
И К. снова взялся за швабру.
13
Ханс
Немного погодя раздался тихий стук в дверь.
— Варнава! — воскликнул К., отбросив швабру и подскакивая к двери.
Фрида, напуганная не столько самим криком, сколько выкрикнутым именем, смотрела на него с ужасом. Старый замок не поддавался — так дрожали у К. руки.
— Открываю, открываю, — приговаривал он, вместо того чтобы спросить, кто стучит.
И оторопел от изумления, когда в широко распахнутую дверь вместо Варнавы вошел маленький мальчик, тот самый, что совсем недавно в классе пытался с ним заговорить. Впрочем, у К. не было никакой охоты об этом вспоминать.
— Что тебе надо? — спросил он. — Уроки в соседнем классе.
— Так я оттуда, — проговорил мальчик, стоя по-военному, руки по швам, и спокойно глядя на К. большими карими глазами.
— Ну, так что тебе надо? Только живее! — поторопил К., слегка наклоняясь к мальчишке, потому что говорил тот очень тихо.
— Могу я помочь тебе? — спросил мальчик.
— Он помочь нам хочет, — сообщил К. Фриде, потом снова повернулся к мальчонке: — Как хоть зовут-то тебя?
— Ханс Брунсвик, — отвечал тот, — ученик четвертого класса, сын Отто Брунсвика, сапожных дел мастера из переулка Мадленгассе.
— Вот как, ты, значит, Брунсвик, — произнес К., но уже приветливее.
Вскоре выяснилось, что кровавые царапины, оставленные учительницей на руке у К. при помощи кошачьей лапы, настолько разволновали Ханса, что он сразу же решил встать на его сторону. И теперь, не убоявшись сурового наказания, самовольно, как дезертир-перебежчик, прошмыгнул сюда из соседнего класса. Причиной всему, видимо, была возбужденная мальчишеская фантазия. Ею же объяснялась и убийственная серьезность, сквозившая в каждом его жесте и слове. Лишь поначалу его сковывала застенчивость, но вскоре, привыкнув к К. и Фриде, он перестал смущаться, а когда его угостили горячим кофе, и вовсе оживился и, окончательно проникнувшись к ним доверием, принялся торопливо и настойчиво их расспрашивать, словно ему не терпится поскорее узнать самое важное, чтобы после уже самостоятельно за К. и Фриду все решить. Было что-то полководческое во всей его повадке, однако при этом настолько детское и невинное, что сама собой возникала охота — наполовину в шутку, наполовину всерьез и от души — ему повиноваться. Как бы там ни было, он сумел полностью сосредоточить на себе все их внимание, работа была позабыта, а завтрак весьма затянулся. Пусть он сидел за партой, а К. на возвышении за учительским столом, да и Фрида на стуле рядом с ним, выглядело все так, будто это он, Ханс, тут учитель, выслушивает и оценивает ответы, и хотя легкая улыбка, игравшая на его мягких губах, вроде бы показывала — да, он понимает, это всего лишь игра, — однако с тем большей серьезностью и даже беззаветностью отдавался он делу во всем прочем, так что, может, это вовсе и не улыбка оживляла его уста, а просто счастье детской увлеченности. Он, кстати, почему-то совсем не сразу признался, что уже видел К. раньше, когда тот заходил в дом к Лаземану. К. страшно этому обрадовался.
— Так это ты играл тогда у ног той женщины? [
— Да, — сказал Ханс, — это моя мама.
После чего ему пришлось рассказать о своей матери, но сделал он это не сразу, а лишь уступив настойчивым уговорам, тут-то и стало видно, что он все-таки еще маленький мальчик, в чьих устах, особенно в вопросах, хоть и чудится иной раз — быть может, предвестьем будущего, а быть может, просто вследствие обмана чувств завороженного и нервного слушателя — речь энергичного, умного и дальновидного мужа, но затем этот муж как-то сразу и без перехода опять превращается в мальчишку- школяра, иных вопросов не понимая вовсе, другие перетолковывая по-своему, говорит слишком тихо, в ребячливой беззаботности забывая о тех, кто его слушает, хотя на этот изъян его речи ему не раз указывали, а порой, в особенности в ответ на слишком настойчивые расспросы, из детского упрямства попросту умолкает, причем без малейшего смущения, как взрослый ни за что бы умолкнуть не смог. Вообще складывалось впечатление, будто он считает, что задавать вопросы дозволено лишь ему, тогда как вопросы других — это не по правилам и на них только зря расходуется время. Поэтому он и умолкал и мог довольно долго так сидеть, совершенно прямо, но опустив голову и надув губы. Фриде эта его повадка до того нравилась, что она все чаще задавала вопросы, от которых ожидала именно такой обиженно-молчаливой реакции. И иногда добивалась своего, что очень сердило К. В целом, однако, вызнали они немного: мать Ханса постоянно прихварывала, но какая у нее болезнь, оставалось неясно; младенцем, которого госпожа Брунсвик держала тогда на руках, оказалась сестренка Ханса по имени Фрида (то, что и беседующую с ним женщину зовут так же, Хансу явно не понравилось); живут они все в деревне, но не у Лаземана, у которого они тогда просто были в гостях, помыться пришли, уж больно лохань у него знатная, малыши, к коим Ханс себя не причислял, обожают в ней бултыхаться, для них это огромное удовольствие; об отце своем Ханс говорил со смесью почтения и страха, но только если одновременно речь не шла и о матери, рядом с матерью отец явно проигрывал и большого веса не имел, кстати, все вопросы об их семейной жизни, с какого бока К. и Фрида ни заходили, так и остались без ответа, зато о ремесле отца они узнали, что он самый знаменитый в округе сапожник, тягаться с ним никто не может, — Ханс не упускал случая упомянуть об этом и при ответе на другие вопросы, — он даже других сапожников работой снабжает, например отца Варнавы, в этом последнем случае Брунсвик поступает так скорее из милости, по крайней мере, гордым поворотом головы Ханс на это намекнул, что в свою очередь побудило Фриду подскочить к нему и чмокнуть в щечку. На вопрос, бывал ли он в Замке, Ханс ответил лишь после того, как вопрос этот не однажды был повторен, причем ответил отрицательно, на тот же вопрос относительно матери не ответил вовсе. В конце концов К. устал, все расспросы и самому ему стали казаться бесполезными, тут он готов был признать правоту мальчишки, да и неловко, стыдно окольными путями выпытывать у невинного чада домашние секреты, впрочем, вдвойне стыдно, что даже и таким способом ничего разузнать не удалось. Так что, когда К. напоследок спросил у мальчика, чем же, собственно, он намеревался помочь, его нисколько не удивил ответ, что Ханс, оказывается, предлагает помочь ему тут, по работе, чтобы учитель с учительницей так не ругались. На это К. сказал Хансу, что такая помощь не требуется, а что до учителя и его ругани, то это, наверно, просто характер, такому брюзге даже безупречной работой не угодишь, все равно ругаться будет, да и работа сама по себе вовсе не тяжелая, просто сегодня, по случайному стечению обстоятельств,
