— Что ж, — отозвался К., успев про себя отметить, что вмешательством Фриды первая, самая грозная вспышка учительского гнева все же слегка погашена, — помощников мне не жаль, легкая взбучка им совсем не повредит, если их раз десять пожалели, когда по справедливости их полагалось поколотить, один-то разок могли бы пострадать и безвинно. Но я и без того все равно бы промолчал, мне это больше по душе, лишь бы избежать прямого столкновения с вами, господин учитель, да и вам, быть может, так оно гораздо лучше. Но теперь, коли уж Фрида пожертвовала мною ради помощников, — тут К. сделал паузу, и в наступившей тишине из-за одеял донеслись громкие всхлипы Фриды, — то, конечно, придется с этим делом разбираться.

— Неслыханно! — возмутилась учительница.

— Я совершенно того же мнения, мадемуазель Гиза, — сказал учитель. — Вас, смотритель, за вопиющее нарушение служебных обязанностей я немедленно увольняю, наказание вам будет вынесено позднее, а сейчас убирайтесь отсюда сию секунду со всеми вашими пожитками. Для нас это будет большое облегчение, к тому же мы наконец-то сможем приступить к занятиям. Так что живо!

— Да я с места не сдвинусь, — сказал К. — Вы мой непосредственный начальник, но определили меня на эту должность не вы, а господин староста, и увольнение я приму только от него. Он же предоставил мне это место вовсе не для того, чтобы я тут со своими людьми замерзал, а — как вы сами изволили заметить — во избежание с моей стороны необдуманных, отчаянных шагов. Уволить меня без предупреждения означало бы поступить совершенно против его намерений; и, пока я из его собственных уст не услышу уверений в обратном, никто меня разубедить не сможет. Кстати, и вам, вероятнее всего, будет только немалая выгода, если я вашему скоропалительному, необдуманному приказу не подчинюсь.

— Значит, не подчинитесь? — спросил учитель.

К. только головой покачал.

— Подумайте хорошенько, — сказал учитель. — Ваши решения не всегда удачны, вспомните хотя бы вчерашний день, когда вы отказались давать показания на допросе.

— С какой стати вы сейчас об этом упоминаете? — спросил К.

— Да захотелось, вот и упоминаю, — вымолвил учитель. — Итак, последний раз повторяю: вон!

Когда и эти слова на возымели действия, он подошел к учительскому столу и принялся тихо совещаться с учительницей; та что-то лепетала насчет полиции, но учитель только отмахнулся, в конце концов они договорились, учитель велел детям перейти в другую классную комнату, они, дескать, будут там заниматься вместе с его классом, неожиданная перемена всех обрадовала, под шум, смех и крики комната мгновенно опустела,^{15} учитель с учительницей покинули ее последними. Учительница несла классный журнал, а на нем всею тушей возлежала напрочь безучастная ко всему кошка. Вообще-то учитель был не прочь оставить кошку здесь, но его осторожные намеки в этом смысле учительница решительно отвергла, сославшись на жестокость К., выходило, что К. вдобавок ко всем своим злодеяниям теперь еще и этой кошкой учителю насолил. Наверное, и это тоже повлияло на суровую заключительную тираду, с которой учитель, уже от двери, обратился к К.:

— Не по своей воле, а только по необходимости барышня вынуждена вместе с детьми покинуть этот класс, так как вы самым злостным образом отказались подчиниться моему приказу об увольнении, и никто не вправе требовать от нее, молоденькой девушки, чтобы она давала уроки посреди вашей грязной семейной кухни. Следовательно, вы остаетесь в одиночестве и, не смущаясь более присутствием ни единого порядочного человека, можете располагаться здесь, как вам заблагорассудится. Только долго это не протянется, я вам ручаюсь. — И с этими словами он захлопнул дверь.

Едва все вышли, К. сказал помощникам:

— Подите вон!

Обескураженные столь необычным приказом, они подчинились, но, как только К. запер за ними замок, немедленно запросились обратно и принялись, повизгивая и скуля, стучаться в дверь.

— Вы уволены! — крикнул им К. — Никогда впредь я не возьму вас на службу.

Слова эти пришлись им совсем не по нраву, и они забарабанили в дверь руками и ногами.

— Пусти нас назад, хозяин! — вопили они, как будто К. — спасительная суша, а они там, за дверью, гибнут в бурных волнах.

Но К. оставался неумолим и с нетерпением ждал, когда же несусветный шум заставит учителя вмешаться. Что вскорости и случилось.

— Да впустите вы ваших проклятых помощников! — заорал учитель.

— Я их уволил, — заорал в ответ К., понимая, что тем самым поневоле и чуть ли не в назидание учителю показывает, каково оно бывает, когда у человека достает сил не только объявить об увольнении, но и добиться выполнения своего приказа.

Учитель принялся увещевать помощников добрым словом: пусть, мол, спокойно подождут, рано или поздно К. все равно вынужден будет их впустить. После чего ушел. Может, после этого они бы и в самом деле угомонились, если бы К. снова им не крикнул, что уволены они окончательно и ни малейшей надежды на то, что их возьмут обратно, нет и не будет. В ответ они подняли шум пуще прежнего. Снова явился учитель, на сей раз ни в какие переговоры вступать не стал, а попросту выгнал их на улицу, очевидно пригрозив им все той же камышовой тростью.

Вскоре они появились под окнами гимнастического класса, барабаня по стеклам и что-то крича, однако слов было не разобрать. Но и там они оставались недолго — в глубоких сугробах им тяжело было прыгать, как требовало того снедавшее их беспокойство. Поэтому они устремились к решетке школьной ограды, вскочили на ее каменный цоколь, откуда, кстати, им легче было, хоть и издали, заглядывать в класс, и то перебегали взад-вперед, хватаясь для опоры за прутья, то замирали, в немой мольбе простирая к К. руки. За этим занятием, невзирая на всю его тщету, оба провели довольно много времени, они были словно в ослеплении и, должно быть, не прекратили своих усилий даже после того, как К. опустил шторы на окнах, лишь бы избавиться от зрелища их ужимок и прыжков.

В полумраке, разом окутавшем комнату, К. подошел к брусьям, чтобы взглянуть на Фриду. Под его взором та поднялась, привела в порядок волосы, вытерла мокрое от слез лицо и молча стала варить кофе. Хотя ей и так все было известно, К. официальным тоном уведомил ее, что помощников он уволил. Она только кивнула. Сидя за школьной партой, К. следил за ее усталыми движениями. Свежесть и решительность — вот что прежде неизменно сообщало красоту ее тщедушному телу, теперь же от этой красоты не осталось и следа. Нескольких дней совместной жизни с К. оказалось достаточно, чтобы свершить с ней такую разительную перемену. Видно, работа за стойкой — этот тяжкий труд — была ей куда больше по душе. Или все-таки отлучение от Кламма стало истинной причиной того, что она поникала на глазах? Не иначе именно близость Кламма окутывала весь ее облик дымкой шального и вздорного соблазна, вот К., поддавшись соблазну, и рванул ее к себе, а теперь она увядала у него в руках.^{16}

— Фрида! — позвал ее К.

Она тотчас же отставила кофейную мельницу и села рядом с К. за парту.

— Ты сердишься на меня? — спросила она.

— Нет, — ответил К., — мне кажется, ты не можешь иначе. Тебе хорошо жилось в «Господском подворье». Надо было оставить тебя там.

— Да, — проговорила Фрида, понуро уставясь прямо перед собой, — надо было меня там оставить. Я недостойна жить с тобой. Избавившись от меня, ты бы достиг всего, чего хочешь. А теперь ради меня ты вынужден подчиняться самодуру учителю, принял эту жалкую должность, столько сил тратишь, чтобы добиться разговора с Кламмом. Все ради меня, и вот чем я тебе отплачиваю.

— Да нет, — сказал К. и в утешение даже обнял ее за плечи, — это все пустяки, они меня ничуть не задевают, и к Кламму я не только ради тебя рвусь. А сколько всего ты ради меня сделала! Ведь я, пока тебя