К., впрочем, почти было успокоился, сообразив, что Кламм, вероятно, все это время отнюдь не в Замке находился, а в «Господском подворье», но тут Варнава сызнова его разозлил, начав слово в слово повторять первое послание К. в доказательство того, как хорошо он его запомнил.

— Все, хватит, знать больше ничего не желаю, — оборвал он Варнаву.

— Не гневайся, господин, — промолвил Варнава и, словно неосознанно наказывая К., хотя на самом деле, должно быть, просто опешив от его криков, потупил голову, пряча глаза.

— Да не гневаюсь я, — сказал К., и тревога, которую он старался выместить на Варнаве, разом обернулась против него самого. — Я не на тебя гневаюсь, просто, значит, так уж мне выпало, что для важных дел у меня только такой вот посыльный.

— Видишь ли, — с трудом вымолвил Варнава, и казалось, что он, защищая свою честь посыльного, говорит сейчас больше, чем дозволено, — Кламм ведь вестей не ждет, он, наоборот, сердится, когда я прихожу, однажды даже сказал: «опять новые вести», а обычно, едва завидев меня издали, вообще встает, уходит в соседнюю комнату и меня не принимает. Кстати, и установления такого нет, чтобы мне каждое поручение сразу исполнять, будь такое установление, я бы, конечно, ходил немедленно, но установления такого нету, я если и вовсе никогда не приду, мне никто пенять не станет. Ведь если я какое поручение исполняю, так только добровольно.

— Хорошо, — сказал К., пристально глядя на Варнаву и в упор не замечая помощников, которые, прячась у того за спиной, поочередно, как из укрытия, медленно выглядывали то из-за одного плеча, то из-за другого, чтобы затем, будто бы страшно при виде К. перепугавшись, с легким, словно при порыве ветра, присвистом стремительно исчезнуть, — причем они давно вот этак забавлялись. — Как оно у Кламма обстоит, я не знаю и, что ты так уж верно способен оценить там обстановку, сомневаюсь, а даже если и способен, мы вряд ли в силах что-либо улучшить. Однако исполнить поручение и передать весть ты можешь, и вот об этом я тебя сейчас прошу. Совсем короткую весть. Сможешь ли ты передать ее завтра утром и тогда же, утром, принести мне ответ или по крайности рассказать, как тебя с этой вестью приняли? Сможешь, захочешь ты для меня это сделать? Ты меня этим очень бы выручил. И быть может, у меня выпадет случай по заслугам тебя отблагодарить, или, может, у тебя сейчас есть желание, которое я мог бы исполнить?

— Разумеется, я выполню поручение, — сказал Варнава.

— И ты постараешься выполнить его как можно лучше, постараешься передать весть самому Кламму и от самого Кламма ответ получить, и все это завтра же утром, до обеда, ты постараешься?

— Сделаю все, что смогу, — ответил Варнава. — Но я всегда так все исполняю.

— Не будем больше спорить, — бросил К. — Вот что ты должен передать: «Землемер К. просит господина начальника о разрешении переговорить с ним лично, он заранее согласен на любые условия, с какими подобное разрешение может быть сопряжено. Просьба его вызвана тем, что все посредники между ним и господином начальником никуда не годятся, в доказательство он только сообщит, что никаких землемерных работ до сих пор даже не начинал и, если верить словам старосты, никогда и не начнет; вот почему последнее письмо господина начальника он читал со смесью отчаяния и стыда, и только личная встреча способна теперь помочь делу. Землемер осознает, сколь многого он просит, но постарается сделать для господина начальника помеху своего присутствия как можно менее ощутимой, готов смириться с любым ограничением во времени, а в случае необходимости и с установлением определенного количества слов, которое будет отпущено ему для беседы, он полагает, что даже десяти слов ему бы хватило. С глубочайшим почтением и в крайнем нетерпении ожидает он вашего решения». — Забывшись, К. говорил с такой горячностью, будто стоит под дверью Кламма и обращается к привратнику. — Получилось куда длиннее, чем я думал, — сказал он затем, — но все равно ты должен передать это устно, письмо я сейчас писать не хочу, оно только проваландается в бесконечной бумажной волоките.

Так что К. по-быстрому, для одного Варнавы, нацарапал все, что надлежало сказать, на памятке, разложив листок на спине у одного из помощников, покуда другой светил, но писал, по сути, уже под диктовку Варнавы, который все слово в слово запомнил и теперь, как школяр, повторял наизусть, не давая помощникам сбить себя с толку заведомо неверными подсказками.

— Память у тебя и впрямь незаурядная, — сказал К., вручая Варнаве записку, — но теперь постарайся незаурядно проявить себя и в остальном. А что насчет желаний? Разве нет их у тебя? Скажу прямо: в свете судьбы моего поручения у меня было бы спокойнее на душе, если бы у тебя все же какие-то желания появились.

Варнава сперва помолчал, потом сказал:

— Сестры мои велели тебе кланяться.

— Сестры? — переспросил К. — Ах да, рослые такие, крепкие…

— Обе велят тебе кланяться, — продолжил Варнава, — но особенно Амалия, это она сегодня принесла мне для тебя письмо из Замка.

Ухватившись прежде остальных именно за эти слова, К. спросил:

— А с моим поручением она могла бы в Замок сходить? Или, может, вы вдвоем пойдете и каждый по очереди счастья попытает?

— Амалии в канцелярии заходить нельзя, — сказал Варнава, — иначе она с удовольствием бы все сделала.

— Я, наверное, завтра к вам зайду, — пообещал К., — но сперва ты придешь ко мне с ответом. Я буду ждать тебя в школе. Сестрам своим тоже привет от меня передай.

Казалось, обещание К. Варнаву прямо-таки окрылило: вдобавок к рукопожатию он на прощание в знак признательности даже слегка погладил К. по плечу. И все повторилось будто впервые, когда Варнава во всем своем блеске появился в трактире среди мужичья, и К. воспринял его прикосновение как некое отличие, правда, на сей раз уже с улыбкой. Смягчившись душой, он на обратном пути позволил помощникам вытворять все, что тем заблагорассудится.

Домой он пришел, продрогнув насквозь, повсюду была темень, свечи в фонарях догорели. Ведомый помощниками, которые успели здесь освоиться, он ощупью пробрался в классную комнату.

— Первое ваше похвальное деяние, — буркнул он помощникам, припомнив письмо Кламма, а из угла, со сна, уже кричала Фрида:

— Дайте К. выспаться! Не мешайте ему спать!

Вот, значит, насколько К. владеет всеми ее помыслами, хоть она, сморенная усталостью, и не смогла его дождаться. Тотчас зажгли свет, правда, фитилек сильно выкручивать не стали — керосин в лампе был на исходе. Вообще в молодом хозяйстве много чего недоставало. Печку протопили, и в большой классной комнате, служившей заодно и гимнастическим залом — повсюду стояли и свисали с потолка гимнастические снаряды, — после того как в топку ушли все приготовленные дрова, какое-то время, как уверяли К., было очень даже тепло, но, к сожалению, потом все снова выстудилось. Правда, основательный запас дров имелся в сарае, однако сарай был заперт, а ключ забрал учитель, указав, что эти дрова только для отопления во время занятий. Впрочем, было бы терпимо и так, будь в помещении кровати, чтобы укрыться от холода. Однако и по этой части не нашлось ничего, кроме одного-единственного соломенного тюфяка, без перины, только с двумя жесткими грубошерстными одеялами, которые и не грели почти, — тюфяк, правда, Фрида с похвальной аккуратностью чистенько застелила своей шерстяной шалью. Но и на этот убогий тюк с соломой с вожделением зарились помощники, впрочем, без всякой надежды когда-либо действительно на него улечься. Фрида смотрела на К. с боязнью; конечно, в трактире «У моста» она успела доказать, что способна навести уют и в самой жалкой каморке, однако здесь, совсем без гроша, она мало что смогла сделать.

— Других украшений в доме нет, только гимнастические снаряды, — сказала она с вымученной, сквозь слезы улыбкой.

Однако по части главных бед, отсутствия спальных мест и топлива, она, попросив К. потерпеть