— Может, я тогда как раз в скважину и не смотрела, — заметила хозяйка, первым делом беря пухлощекого под защиту, но затем, сочтя нужным и достоинство Кламма оберечь, добавила: — Впрочем, в такую уж чрезмерную чувствительность Кламма я не верю. Это мы вечно за него трясемся, пытаемся его оградить, вот нам и кажется, будто он ужас какой чувствительный. И это правильно, и наверняка такова же и воля Кламма. Но как оно на самом деле обстоит, мы не знаем. Разумеется, если Кламм с кем говорить не захочет, он и не станет ни в жизнь, сколько бы этот кто-то ни старался, как бы пронырливо к нему ни лез, однако самого этого обстоятельства — что Кламм никогда не соизволит с ним говорить, никогда не разрешит ему предстать пред свои очи — вполне достаточно, с какой стати ему еще опасаться, будто при встрече, если она в самом деле наяву произойдет, он не сможет выдержать вида этого наглеца. По крайней мере, доказать, что он не выдержит, невозможно, ведь до самого доказательства дело никогда не дойдет.

Щекастый ретиво закивал.

— В сущности, конечно, и я того же мнения, — сказал он, — а если и выразился несколько иначе, то лишь затем, чтобы господину землемеру понятнее было. Однако правда и то, что Кламм, выйдя из подъезда, несколько раз оглянулся по сторонам.

— А может, он меня искал, — заявил К.

— Может быть, — отозвался пухлощекий. — Мне это как-то в голову не приходило.

Все рассмеялись, причем Пепи, едва ли понимавшая суть, смеялась громче всех.

— Раз уж мы так весело коротаем время, — отсмеявшись, сказал господин, — я бы очень попросил вас, господин землемер, дополнить кое-какими сведениями мои документы.

— Много у вас тут писанины, — сказал К., издалека поглядывая на бумаги.

— Да, такая уж привычка дурацкая, — отозвался господин и снова усмехнулся. — Но вы, должно быть, даже не знаете, кто я такой. Я Момус, секретарь Кламма по делам общины.

После этих слов в буфетной вдруг все сделалось разом ужасно серьезно; хотя трактирщица и Пепи щекастого господина, разумеется, хорошо знали, но прозвучавшая фамилия вкупе с должностью даже их как будто поразила. И сам господин, как будто сказанное не вполне умещалось в границы его понимания или как если бы он по меньшей мере желал укрыться от неминуемого громоподобного воздействия собственных слов, опять углубился в бумаги и принялся так рьяно строчить, что в комнате только скрип пера и был слышен.

— А что это за должность: секретарь по делам общины? — спросил К. немного погодя.

Вместо Момуса, который теперь, представившись, очевидно, полагал, что ему подобные пояснения давать не подобает, ответить взялась хозяйка.

— Господин Момус — секретарь Кламма, как любой другой из кламмовских секретарей, но место его службы, а также, если не ошибаюсь, круг должностных полномочий, — тут Момус, не прерывая писанины, ретиво затряс головой, и трактирщица тотчас поправилась, — нет, только место службы, но не круг полномочий, ограничен деревней. Господин Момус ведает всей исходящей служебной документацией Кламма относительно деревни, а также первым рассматривает поступающие из деревни на имя Кламма прошения.

Заметив, что К., недостаточно потрясенный смыслом услышанного, по-прежнему смотрит на нее пустыми глазами, хозяйка, слегка смешавшись, добавила:

— Так уж заведено у нас, у каждого из господ свой секретарь по делам общины.

Момус, следивший за разговором куда внимательнее, чем К., от себя дополнил:

— Большинство секретарей по делам общины работают только на одного из господ, я же работаю на двоих, на Кламма и Валлабене.

— Да-да, — спохватилась со своей стороны трактирщица, обращаясь к К. — Господин Момус работает сразу на двух господ, на Кламма и на Валлабене, то есть он двукратный секретарь.

— Вон как, даже двукратный, — сказал К. и поощрительно кивнул Момусу, который, слегка подавшись вперед, смотрел на него во все глаза, кивнул, как кивают ребенку, которого в твоем присутствии похвалили взрослые.

Если и была тут с его стороны доля пренебрежения, то ее либо не заметили, либо, наоборот, с жадностью ждали услышать. Именно перед К., человеком, недостойным, как выяснилось, даже случайного взгляда Кламма, здесь подробно расписывали заслуги чиновника из ближайшего окружения Кламма в неприкрытом стремлении вырвать у К. в ответ слова признания и похвалы. Но, видимо, К. недоставало верного чутья; он, всеми силами добивающийся одного только взгляда Кламма, ценил должность человека, которому дозволено пред очами Кламма жить, не очень высоко, не испытывая к тому ни тени восхищения, ни капли зависти, ибо не близость Кламма сама по себе была средоточием его помыслов, а чтобы он, К., только он, и никто другой, и только со своими, а не чьими-то еще надобностями, мог к Кламму подойти, а подойдя, на этом не успокоиться, а пройти мимо Кламма дальше, вперед, в Замок.

Так что он посмотрел на часы и сказал:

— А теперь мне пора домой.

Едва он это сказал, соотношение сил мгновенно переменилось в пользу Момуса.

— Ну как же, как же, — проговорил тот. — Долг школьного смотрителя зовет. Однако одну минуточку вам все-таки придется мне уделить. Лишь несколько пустяковых вопросов.

— Да неохота мне, — бросил К. и направился было к двери.

Но Момус пристукнул папкой по столу и встал:

— Именем Кламма я требую, чтобы вы ответили на мои вопросы!

— Именем Кламма? — переспросил К. — Разве ему есть до меня дело?

— Об этом, — отвечал Момус, — судить не мне и тем более не вам; вот и предоставим это ему самому. Что же до нас с вами, то властью вверенных мне Кламмом должностных полномочий я призываю вас остаться и отвечать.

— Господин землемер, — вмешалась хозяйка. — Я теперь остерегаюсь вам советовать, все прежние мои советы, притом самые доброжелательные, какие только можно дать, встретили у вас неслыханный по бесцеремонности отпор, да и сюда, к господину секретарю, я пришла — мне скрывать нечего — только затем, чтобы, как положено, уведомить власти о вашем поведении и намерениях ваших, а еще раз и навсегда оградить свой дом от того, чтобы вас снова ко мне поселили, вот как оно сейчас между нами обстоит, и тут теперь вряд ли что переменится, и если я сейчас говорю вам свое мнение, то не для того, чтобы вам помочь, а просто чтобы хоть немного облегчить господину секретарю такое тяжелое дело, как переговоры с человеком вроде вас. Но тем не менее как раз благодаря полной моей откровенности — а иначе как откровенно, хоть и против воли, я общаться с вами не умею, — вы могли бы извлечь из моих слов кое-какой для себя прок, ежели захотели бы. Так вот, на этот случай зарубите себе на носу: единственный путь, который может привести вас к Кламму, проходит через протоколы господина секретаря. Не хочу, правда, преувеличивать, вряд ли эта дорожка до самого Кламма доведет, может, она гораздо раньше оборвется, тут все от благорасположения господина секретаря будет зависеть. Как бы там ни было, но это единственный для вас путь хотя бы по направлению к Кламму. И вот от этого пути вы хотите отвернуться, и единственно только из-за своего упрямства.

— Да ладно вам, госпожа трактирщица, — возразил К. — Вовсе это не единственный путь к Кламму, и ничуть он не важнее других путей. А вы, значит, господин секретарь, решаете, доводить до сведения Кламма то, что я скажу, или не доводить?

— Безусловно, — проронил Момус и, гордо потупив очи, посмотрел куда-то себе под ноги, сперва в одну сторону, потом в другую, хотя смотреть там было совершенно не на что. — Иначе для чего бы мне быть секретарем?

— Вот видите, госпожа трактирщица, — сказал К., — вовсе не к Кламму мне нужно пути искать, а сперва к господину секретарю.

— И я вам этот путь хотела открыть, — живо откликнулась трактирщица. — Разве не предлагала я вам нынче утром передать вашу просьбу Кламму? И сделать это можно было через господина секретаря. Но вы не захотели, а теперь у вас все равно другого пути нету. Хотя после сегодняшнего вашего фортеля, когда вы чуть ли не напасть на Кламма удумали, видов на успех у вас и того меньше. И все же эта последняя, крошечная, исчезающая, считайте что и не существующая вовсе надежда — единственное, что у вас остается.