например…
– Я помню… Видишь, как вышло… – Я начинаю нервничать, допиваю виски одним глотком и оглядываюсь на стойку, но идти за добавкой пока лень. – Женька с его детским солипсизмом…
– Вечно ты, Солт, дурацкими словами разговор портишь, – раздраженно перебивает Киреев и, с трудом выдравшись из кресла, идет к стойке.
Я сижу, не оборачиваясь, слушаю, как он по-простому, «по-рабоче-крестьянски», как сказал бы Женька, шутит с буфетчицей, и та смеется… Великий человек Киреев. Возможно, он и сам это знает, только придуривается, притворяется пришибленным…
– Так вот, Женька-то первым из нас убедился, что внешний мир существует, – упорно продолжаю я, когда Игорь возвращается с двумя стаканами и усаживается напротив. – Этот мир его и убил… А я теперь все чаще думаю, что чепуху я болтал насчет пустоты. Смотри, вот прошла жизнь, а мы остались, какие были, как будто сидим сейчас в нашем «штабе» в Заячьей Пади, помнишь?
– Ну… – Киреев смотрит на меня испуганно, как будто я заговорил о чем-то опасном. – Ну, помню, конечно… Ну, правильно, я ж то же самое и говорю…
– Ничего ты не говоришь, только пыхтишь, – усмехаюсь я, – пыхтишь, ханку жрешь с утра…
– Непьющий нашелся, – успевает вставить он.
– …и к девчонкам клеишься, – заканчиваю я. – И вот, раз мы остались с тобой такими же, как были, то не следует ли из этого, что все случившееся за эти пятьдесят лет нам только приснилось? Будь у нас внутри пустота, как я, дурак, когда-то думал, так она наполнилась бы этим говном, которого мы за полвека наглотались… Так, может, то, что внутри нас, только оно и существует? А снаружи просто призраки бродят, фантомы? А, Кирей?
Он молчит, по-стариковски жует губами, и лицо его делается непривычным – такую глубокую скорбь я прежде видел на этом оставшемся конопатым до старости блине только однажды…
– Я, Солт, тут додумался как-то вообще до хрен его знает чего, – говорит он после долгой паузы. – Знаешь… Ну, в общем, примерно так: сначала, когда рождаешься, никакой души нет. А потом она начинает… ну, как бы расти… не ржи, идиот, слушай, что тебе говорят! И вот у нас она росла вместе, как бы одна… потому что мы все время были вместе, ты, Нинка, я, Женька тоже, потому что с ним сошлись, когда еще дураками были молодыми, еще росла наша общая душа, понял? И вот Женьки нет, как будто от этой души куска нет, понял, а остальное… ну, не делится, да? Потому ты, хоть и кобель, с Нинкой никогда разойтись не мог. Скажешь, нет?
– Не скажу. Потому что, наверное, ты прав. – Я сижу, совершенно потрясенный его монологом. Вот тебе и Киреев. – Я и сам так думаю… Это грустно, Кирей?
– Ни хера не грустно. – Он упрямо, даже с каким-то ожесточением трясет головой. – Ни хера не грустно, потому что, если б не было этой общей… ну, души, мы вообще все с ума посходили бы от тоски, а так, видишь, живем, вот сидим, выпиваем…
– С утра, – подхватываю я, пытаясь уже взять шутливый тон, но Игорь отмахивается от меня и продолжает:
– А Нинка… она, конечно, все основания имеет, но все-таки зря она с тобой молчит. – Он смотрит в сторону, потому что понимает, что мне совсем не хочется говорить об этом. – Потому что другие за эти годы развелись по три раза, а ты из своих загулов всегда к ней возвращался… значит, делал выбор, правильно? И получается, что ты после всех разводов просто снова на ней женился…
– Поздно об этом, – уже решительно прерываю я его. – Первая жена, она же и последняя… Только ей от этого не легче. Все, пора мне, вон на посадку уже ведут.
Мы торопливо допиваем, и он провожает меня до выхода в узкий стеклянный коридор, по которому уже тянется редкий поток пассажиров моего рейса.
– Не успел сказать, – на ходу шепчет он, и я едва разбираю слова, – главное не успел… Слышишь, Солт? Главное: я сдался. Завтра поговорю с Рустэмом, попрошу накинуть пару – и все, сдаюсь. Понял?
– Понял, понял. – Я спешу ответить, потому что тоже не сказал ему главного, не до того было в нашем разговоре. – Я тоже сдаюсь, Игорь, еду готовить почву, понял? Позвони мне перед тем, как с Рустэмом говорить, детали обсудим, ладно?
Мы наскоро обнимаемся. Уходя по стеклянному коридору, я оглядываюсь и вижу его нелепую фигуру, он машет мне рукой, и живот выезжает из распахнувшихся пол пиджака.
В полете я сильно добавляю за завтраком и просыпаюсь уже в Праге. Самолет, переваливаясь и медленно разворачиваясь, рулит по полю к зданию аэропорта, в иллюминаторы лупит жаркое солнце, и народ суетливо достает сумки из верхних багажных ящиков.
Мне не в первый раз приходится испытывать похмелье среди дня, разбитого коротким сном, – в голове звенит, во рту сухо и горько, хочется немедленно вымыться и переодеться, потому что рубашка пропиталась пьяным потом и успела высохнуть на теле… Но в этот раз дискомфорт какой-то особый, такое чувство, что за шиворот настригли волос. Странно…
Возле транспортерной петли, на которой выползают из аэропортовских недр косо лежащие чемоданы и сумки, толпится весь рейс, первые удачники бросаются и выхватывают свою добычу. Я жду появления кофра, проклиная новомодные правила, запрещающие курить в международных аэропортах, неприятное чувство усиливается, и вдруг я понимаю, в чем дело: кто-то внимательно смотрит на меня.
С раздраженным видом, даже махнув для выразительности рукой, я отхожу от транспортера, будто мне надоело ждать, и отправляюсь в туалет. В душном кафельном пространстве долго находиться невозможно, но я запираюсь в кабинке и, нагло попирая цивилизованные установления, закуриваю.
От первых затяжек начинает кружиться голова, но мозги каким-то непонятным образом проясняются, и я хватаюсь проверять содержимое маленькой сумочки, висящей на запястье. В самолете я ни на одну секунду с ней не расставался, ел, не снимая с руки кожаной петли, но наблюдательного человека это могло только привлечь – спал я крепко, тихонько расстегнуть молнию при достаточной квалификации было нетрудно…
Слава Богу. Все бумаги на месте и лежат вроде бы в том же порядке, в котором я их уложил. Хорошо…
Теперь пора проверить, действительно ли за мною следят.
Сам по себе факт слежки никакого удивления у меня не вызывает, причины у Рустэма – или даже у тех «серьезных людей», с которыми он теперь повязан, – имеются, а рассчитывать, что моя конспирация хоть сколько-нибудь существенно усложнит их задачу, наивно. Переоделся, дурачок, и билеты сам купил, подпольщик…
Я выхожу из сортира и сразу вижу, что не ошибся. Возле опустевшей, бессмысленно ползущей транспортерной ленты, на которой остались только мой валяющийся на боку кофр и какой-то студенческий рюкзачок, вертится парень, одетый, как мой двойник: кожаная куртка, джинсы, кроссовки… Собственно, так одеваются почти все мои соотечественники в путешествие. Вид у него озабоченный, он откровенно смотрит в сторону туалета, где я провел по крайней мере десять минут, и мы сразу встречаемся с ним глазами.
Все ясно, непонятно только, почему послали такого непрофессионального мальчишку.
Он резко поворачивается, подхватывает свой рюкзак и спешит к выходу из багажной зоны.
Перекинув через плечо ремень кофра, не спеша, иду следом и я.
Странно… Такую слежку можно установить с единственной целью: чтобы продемонстрировать объекту, что он находится под наблюдением. А зачем им это? Если они догадываются о цели моей поездки, то такая слежка имеет только один смысл: они хотят помешать мне сделать то, что я наметил. Я обнаруживаю наблюдение и просто возвращаюсь в Москву, а они не получают никаких дополнительных сведений о моих заграничных интересах… Нет, вряд ли их устраивает такой результат.
Впрочем… Есть вот какой вариант: паренек просто придуривается. Сейчас он уже уверен, что я проникся пренебрежением к его профессиональным возможностям, – и, в общем, почти так и есть. Значит, приложив минимум стараний, я от него «отрываюсь» – то есть думаю, что оторвался, – и, уверенный в том, что позади чисто, начинаю заниматься своими делами, и тут-то он начинает играть не в поддавки, а по- настоящему. Например, продолжает слежку, но уже всерьез, не крутясь демонстративно на глазах. Может элементарно изменить внешность, это ему тем более нетрудно, что все предпосылки для этого есть: сейчас он длинноволосый и небритый студентик, а в следующий раз может появиться прекрасно подстриженным, чисто выбритым, в деловом костюме, и черта с два я его узнаю…
