или часом позже вы меня отсюда вынесете. Чистого или грязного. Я мертвый! Теперь все зависит от того, когда мы перестанем играть в прятки.
— Оставьте меня в покое, — просипел он.
— Так не пойдет, — улыбнулась сестра.
Он страдальчески наблюдал, как эти нежные девичьи ладони приподнимают его, в то время как другая сестра протирает губкой потную спину.
Не хотят поверить, что я мертвый? Прямо хоть смейся.
Михал не предполагал, что его судьбу решает сейчас та маленькая веснушчатая врачиха. В четырех километрах отсюда, в лаборатории микробиологического института неподалеку от Вышеграда. Автобусом, трамваем, потом пешком она наконец добралась до лаборатории. Перед глазами беспомощное, исхудавшее, исколотое иглами тело. Тоже ведь чей-то сын, думала она. Неужели его мать об этом не знала? Сегодня вечером обязательно поговорю с Бориской. Как раньше. Сколько времени он ничего о себе не рассказывал? Все некогда. А если дело не только в этом? Вдруг уже поздно? Она тщательно установила в термостате пробирки со взятой кровью.
Дорога каждая секунда. Однако здесь ничего не ускоришь. Двадцать четыре часа, пока бактерии размножатся так, чтобы их можно было высеять на твердые среды. Следующие двадцать четыре часа, чтобы они выросли. Потом идентифицировать их и определить эффективную бактериологическую концентрацию антибиотиков. Три дня. Ни часом меньше. А пока уповать, что поможет наобум выбранный тетрациклин.
— Теперь поменяем белье, — оторвала Михала от раздумий сестра. И несмотря на свой предыдущий злобный внутренний монолог в ее адрес, он послушно кивает. Какая разница?!
Все равно я обречен. Нет сил сопротивляться.
Мутные сумерки в пустой голой комнате. Или мне просто кажется?
Чепуха. Сейчас утро. Светает. Снова светает.
Два листа поролона, два спальника, какие-то полиэтиленовые пакеты, кучка одежды, проигрыватель и пластинки — единственная роскошь. Последняя зарплата давно уже тю-тю. Да, неслабо мы тут все обставили. А какая вообще-то разница. Пока был кайф, мы чихали на все. Теперь кайф кончился, а нам снова начхать.
Иллюзии, что алнагон может заменить морфу, давно развеялись. Да скоро и на него уже не будет денег.
Он с отвращением глядел сквозь окно на небо. Мгла уступала место лазури. Будет хорошая погода. Ну и что? А многие радуются. Для них начинается обыкновенный день. К тому же воскресенье. Завтрак в постель, свежие газеты, детям мультики по телевизору, а потом на солнышко. А для нас? Снова очередное утро без кайфа. И что дальше?
Закрыть глаза и уснуть. Выпасть!
Ева беспокойно заворочалась на поролоне.
Просыпается? Каждое новое утро тот же страх.
А я? Ведь для меня тоже ничего нет. Говенное утро!
Встать и во что бы то ни стало раздобыть кайф. До того, как проснется Ева. До того, как откажут ноги, а губы будут бормотать что-то бессвязное. Потом-то я уже просто трясущееся животное, способное разве что кричать от ужаса.
Он снова огляделся. Загнать бы что-нибудь и достать хоть две-три ампулы.
Может, спальник, пришло в голову. А как же ночью? Ладно, а днем? Проигрыватель. Пожалуй, единственное, что отличает нас от животных. Чушь. Черный рынок в барах нам не по карману. А от Рихарда все равно ничего не получить. У него своя цена. И у Зденека, скорее всего, тоже нет, пока не даст Рихард.
Еще раз позвонить в квартиру Рихарда?
А почему еще раз? Еще тысячу раз!
Разве это вообще могло закончиться иначе? Кошмарное покрывало на его диване. Пересилить себя и выдержать. Не обращать внимания на его мерзкое пыхтение. Но как?
Он даст мне дозняк, едва я переступлю порог его гнусного логова. Потом можно терпеть. Как в прошлый раз?
Михала снова потянуло блевать. Засунув в рот кулак, он бросился в уборную.
Господи боже!
Он присел на край ванны, чтобы отдышаться. Отвратный кислый вкус во рту и в носу.
Одна доза мне, другая — Еве. А потом?
Завтра можно повторить. Каждый день, до конца жизни?
Нет, так дальше нельзя! Открыть окошко вентиляционной шахты — и покончить с этим. Единственная возможность обрести наконец покой. Не бояться каждого утра. А тот врач с колючими глазами? Шесть недель лечения, после которого большинство снова начинает торчать. Через час начнутся ломки, подсчитал Михал. Колотье в суставах и разламывающаяся голова. Опять кататься по полу и биться в судорогах, прошибая головой стену от боли. Ну и кретин же я!
Дикий, нечленораздельный вой из комнаты.
Он дернулся. Где я? Наконец очнулся. Выбежал из ванной.
Ева уже извивалась на полу. На лице кровавые бороздки от собственных ногтей. Он прижал ее к полу.
— Ничего, ничего… Сейчас все пройдет… Ну, потерпи. — Михал отлично знал, что будет в сто раз хуже.
А мне-то что делать, проклятье!
Одеться и достать дозняк!
— Не могу я больше, Михал… — Ева обняла его за плечи, как маленькая.
— Ты ведь знаешь, всякая боль уходит так же, как и приходит, — вспомнил он слова того врача из больницы.
— Нет, не могу, — стонала Ева.
— Ладно. Где у тебя ключ? — вдруг решился он.
Она выгнулась и полезла под подушку. Все давно приготовлено. Знала, что рано или поздно он понадобится?
Я и сам знал!
Интересно, где доставал кайф этот ее Станда? Тоже там? А за что его посадили? Раньше об этом надо было думать, вдруг понял Михал.
— Я с тобой!
И обхватила его левой рукой за шею. Как он любил ее в такие минуты. В глазах решимость идти с ним хоть на край света. Да если бы туда! Наша экспедиция может закончиться совсем в другом месте. И она это знает не хуже меня.
Черт возьми, а что нам остается!
Ах, да. Специальная медицинская помощь. Засесть под замок там, где ни грамма не получишь! И так до конца жизни! Ну уж нет.
— Я пойду один, не бойся.
— Ты там ничего не знаешь, милый…
Судороги скрутили ее, как горящую бумагу.
— Помоги мне одеться…
Грудей уже совсем нет, подумал Михал. Выступающие ребра, костлявый таз, тощие ноги без икр, в коленях толще, чем в ляжках, не женщина, а уродец какой-то.
А я еще собирался тебя защитить. Я же хотел защищать. Только вот от чего?
Чертовски быстро все завертелось. С тех пор, как я вернулся из армии, она скинула не меньше десяти кило. Ну и дела.
Обнять ее и укрыть от всех! От всего мира, от самой себя и от меня тоже. Лишить ее того, без чего я и сам не могу продержаться до вечера? Но как?
