повернувшись, пошла прочь вверх по улице, как привидение, как тень. И в то же время как некая царица из древних легенд, ужасная в своей нечеловеческой гордости. Как Медея.

Клеотера не знала, как долго она бродила по улицам города. Дни и ночи превратились для нее всего лишь в мелькающее чередование света и темноты. Она давно уже ничего не ела – об этом она тоже не помнила, да это и не имело значения, ибо при одной мысли о еде на нее тут же накатывала омерзительная зеленая волна тошноты.

Она похоронила ребенка. Похоронила своими собственными руками. Она надеялась, что эта маленькая могила, вырытая ею в саду, окажется достаточно глубокой. Впрочем, и это не имело значения; она никогда больше не вернется в этот дом.

Она увидела перед собой длинные стены, протянувшиеся к Пирейскому порту. Она пойдет вдоль этих стен. В Мунихии, у самого порта, стоит храм Артемиды, богини целомудрия, которую она больше всего оскорбила, чьи священные заветы она столь ужасно нарушила. Она пойдет туда. И перед алтарем богини принесет ей в жертву свою жизнь. У нее не было оружия, но тонкий пояс ее хитона был достаточно прочным. Если дважды обмотать его вокруг обнаженной шеи и сильно потянуть, то… Если у нее хватит сил. Если ее дрожащие руки не откажутся повиноваться ей… В случае неудачи она сможет просто умереть от голода.

И вот, с поникшей головой, шатаясь от усталости, голода, жажды, она отправилась в путь. Ей даже не пришло в ее бедную полубезумную голову, что для того, чтобы добраться до Мунихии, ей придется пройти через сам Пи-рей, где у морского отребья, бродяг и пиратов, которых, как обломки кораблекрушения, прибивало к берегам Аттики со всей Эллады и со всего мира, был один гордый девиз, которого они всегда неукоснительно придерживались: «Никто, даже коза, не пройдет здесь неосемененной!»

И именно к их тавернам, лачугам, вонючим хижинам и направилась несчастная Клеотера.

Она сопротивлялась, как только могла, с безумной силой, порожденной отчаянием, диким ужасом, охватившим ее. Это тело, принадлежавшее ему – тончайший инструмент, который он трогал, гладил, ласкал, пока он не начинал звенеть, как струны лиры, рождая музыку наслаждения, – не могло быть осквернено другими! Оно не могло достаться этим козлам и обезьянам, этому сброду! Нет! Она скорее умрет!

Затем она услышала, как самый здоровенный из них завопил, пронзительно, как женщина, и, взглянув себе под ноги, увидела, что он корчится на камнях мостовой: его бычья шея была сломана одним ударом. Второй рухнул на колени, схватившись за горло, перебитое ударом руки, похожей на лезвие топора; еще один держался за промежность, получив удар ногой, сделавший его отныне и навсегда бесполезным для женщин.

Остальные обратились в бегство, волоча за собой шлейф ругани, похожей на собачье тявканье. И он стоял перед ней, прекрасный, как бог, грозный, как разгневанный Арес, могучий, как Геракл.

– О мой господин, любовь моя! – рыдала она. Затем она замолчала, вглядываясь в лицо, которое никогда не видела прежде. Оно было столь же прекрасно, как и лицо Аристона, но это был не он.

Ее спаситель улыбнулся немного грустно.

– Я не твой господин, а он, без сомнения, любимец богов! И даже не твоя любовь, что еще печальнее! Но если ты, о Эос, богиня зари, или, уж во всяком случае, золотоволосая небесная нимфа, смогла бы удостоить своим благосклонным взглядом простого смертного вроде меня, то у тебя будет…

– Кто ты? – прошептала Клеотера.

– Автолик, сын Ликона и твой раб навеки, – ответил он.

Прошло три года. После триумфальных кампаний в Протонтиде, Геллеспонте, Боспоре Алкивиад получил приглашение вновь вернуться в Афины, дабы удостоиться почестей за одержанные победы и в то же время чтобы с него можно было снять все еще висевшие на нем обвинения в осквернении домашних герм и публичном надругательстве над Элевсинскими мистериями или, в крайнем случае, помиловать его. Эта новость была у всех на устах, она обсуждалась в каждом доме. И даже в доме богатого оружейника, метека Аристона.

– Итак, ему наконец-то разрешили вернуться, – сказала Хрисея. – Ведь ты был с ним знаком, Аристон. Расскажи мне о нем. Кто он на самом деле? О нем столько всего рассказывают…

– Кто такой Алкивиад? – переспросил Аристон. – Ты задаешь вопрос, Хрис, на который невозможно ответить. Я бы сказал, что Алкивиад весь соткан из противоречий. Вот, к примеру, Орхомен. Ты же знаешь, как в нем перемешаны ум и глупость, добро и зло – и ничего посередине, в его душе нет места, где противоборствующие свойства его натуры могли бы мирно встретиться и обрести согласие…

– Особенно после того, как ты украл у него жену, – язвительно вставила Хрисея.

– Не говоря уж о том, что ты выгнала ее на улицу, как бездомную собаку,

– парировал Аристон.

Хрисея оторвалась от ткацкого станка, от яркой разноцветной ткани, рождавшейся под ее умелыми пальцами и положила руку ему на плечо.

– Я очень сожалею об этом. Аристон, – мягко сказала она. – Но я спасала свою жизнь. Ибо я не могу жить без тебя. И ты это знаешь.

Аристон удивленно посмотрел на нее. В чем причина столь разительной перемены, произошедшей в ней? Вот уже целый год, как она являет собой воплощение нежности и смирения. Разумеется, иногда она все же выходила из себя, но тут же с поразительной быстротой брала себя в руки и просила у него прощения за свою несдержанность. Судя по всему, это новообретенное душевное равновесие самым благотворным образом сказалось и на ее внешности. Конечно, ей никогда не суждено было даже приблизиться к чему-либо хотя бы отдаленно напоминающему красоту; но она поправилась и превратилась в довольно интересную женщину, с лицом, если и не прекрасным, то, во всяком случае, запоминающимся. А главное, она больше ни разу не забеременела. По мнению Офиона, отныне она вообще не сможет забеременеть. Слишком серьезными оказались повреждения, нанесенные ее матке во время тех ужасных родов, когда ребенка пришлось вытягивать щипцами. Врач прямо заявил ей, что она почти наверняка не сможет даже зачать, не говоря уж о том, чтобы родить. Как ни удивительно, но она спокойно выслушала его с видом полной покорности судьбе.

– Хрис, – сказал Аристон, – что с тобой произошло? Из-за чего ты так изменилась?

– Ты что, жалуешься? – спросила она слегка насмешливо.

– О нет! Клянусь Герой, нет!

– Между прочим, это любимая клятва Сократа, – заметила она.

– Откуда ты это знаешь? – спросил он. – По-моему, я тебе этого не говорил.

– Ну разумеется нет. Я слышала ее от него самого. После этой истории – с тобой и Клеотерой. Понимаешь, Аристон, я была близка к потере рассудка. Я убегала из гинекея и бродила по улицам. Одна. Думаю, что меня наверняка бы изнасиловали, если бы я была хоть немного привлекательна. И вот однажды я встретила Сократа. Он тоже был один, погруженный в свои размышления. И у меня хватило смелости, точнее безумия и отчаяния, прервать их. Он привел меня к себе домой, познакомил со своими женами. Представляешь, у него их две! Мне никто никогда не говорил.

– Да, Ксантиппа и Мирта. Продолжай, Хрис.

– И он поговорил со мной. Или, скорее, задавал мне вопросы. А когда перестал их задавать, меня вдруг – словно по волшебству – осенило, какой же жестокой, самовлюбленной дурой я была; я поняла, что сама толкнула тебя в объятия Клеотеры. Я на коленях поклялась ему, что отныне буду добра к тебе. Я поклялась Герой, и ему, кажется, это понравилось. И я сдержала слово, не так ли?

– Да, – сказал Аристон и поцеловал ее.

– Благодарю тебя, мой повелитель! – Она рассмеялась, слегка неуверенно.

– Я уж думала, что ты никогда больше этого не сделаешь, не говоря уже о…

– Хрис, – с упреком возразил он, – ведь ты же знаешь почему.

– Здесь нет никакой опасности, Аристон. Я уже не смогу зачать, и я докажу это тебе сегодня ночью. А сейчас я хочу просто поговорить с тобой. Ты давно не видел Сократа, ведь так?

– Одного – давно. В последнее время я вижу его только в обществе его учеников. Все дело в том, что Фаэдон мешает нашему общению. Нет, он ничего такого не говорит и не делает, но он смотрит на меня с таким неприкрытым ужасом, что меня бросает в дрожь.

– А почему? – спросила Хрисея.