Так говорили два старых скульптора, стоявших на грани ухода в отставку, и гордым счастьем лучились их старческие глаза. Они знали, что с их уходом какие то новые скульпторы будут лепить новые статуи чести, но они не предполагали, что судьба сделает их свидетелем величайших подвигов самих кадет…

Грянул час ужасной русской смуты, и яркими огнями алмазов засверкали подвиги детей-кадет…

Никто не прочтет в Русском Инвалиде имен пяти кадет, расстрелянных в лесу Поливны, расстрелянных только за то, что они кадеты, за то, что не отдали этой бессмысленной смуте своей чести…

Никто не узнает про подвиг Володи и Сережи, с риском для жизни спасших знамя корпуса и где то нашедших себе скромную могилу — «неизвестного кадета».

Только Родина знает, где эта могила… Только солнце Родины пригревает ее, трава Родины украшает ее зеленью…

Перед ней не склоняются головы коронованных особ, полководцев, мировых политиканов… На ней не теплится огонь неугасимой лампады. Никто не возлагает на нее венков… Они не нужны… Могила всегда цветет вечными, прекрасными цветами кадетской памяти, и «Жизнь бесконечная» никогда не умрет на этой честной могиле.

Первые дни в корпусе тянулись медленно, скучно и однообразно, несмотря на новизну обстановки. В один момент куда-то ушла ласка мамы, забота тети Лели, бабушки, куда то испарилась маленькая церковь на Московской улице, в которую каждое утро Жоржик ходил молиться за папу, потому что он на войне, испарился татарин деньщик Султан, сопровождавший его в церковь, ушла, как будто умерла, рябенькая курочка «Кука», часами просиживающая на его плече, целуя его шею, глаза, волосы, куда то убежал рыжий сеттэр «Фебка», постоянный участник детских игр. Маленькому, впечатлительному Жоржику временами казалось, что он одинокий, всеми забытый ребенок, отчего казенная обстановка корпуса, уложенная в рамки часов и даже минут, была для него тягостным испытанием. Временами новизна этой обстановки несколько отвлекала его. В свободное время он ходил по ротному залу, рассматривая незнакомые портреты и картины из военной жизни, повешенные в простенках окон и дверей. Он осторожно присматривался к одноклассникам, словно выбирал будущих друзей жизни. Сентиментальная натура Жоржика, в своей маленькой жизни, уже давно разделила детей на живых и мертвых. Дети живые это те, которые любят правду, природу, лес, цветы, животных. Дети мертвые, которые боятся правды, не чувствуют природы. В детском понимании Жоржика были еще средние дети, их было очень много, и под тем или другим влиянием они делались или мертвыми, или живыми.

День проходил легче, но когда наступала ночь, когда в спальне умирал последний детский шум, когда сотня однообразно подстриженных голов сковывалась безмятежным сном, Жоржика охватывало чувство горького одиночества. Все впечатления дня испарялись как туман над рекой. Неудержимыми ручьями текли слезы на казенную жесткую подушку, с беспощадной ясностью воскрешая перед глазами картины далекого родного дома…

Съехались старички, кадеты пробывшие в корпусе год, а второгодники, за хорошие успехи в науках — два, и жизнь 3-й роты вступила в фазу короткого, но бешеного по темпу, периода «товарообмена», или первого знакомства с глупыми неопытными новичками. Пользуясь простодушием и доверием новичков, старички искусным обманом выменивали у них перочинные ножи, цепочки, перья, записные книжки, бабушкины пироги и сласти.

Радостные новички становились обладателями пузырьков с жидкостью, которая в руках старичка окрашивала белую бумагу в красный цвет, а в руках новичка оказывалась простой водой, перочинных ножей, распадавшихся при первом употреблении на составные части, фонариков быстро отказывающихся гореть… Обманутые новички робко вступали в бесплодные переговоры со старичками и, стараясь вернуть потерянные вещи, жаловались воспитателю, ротному командиру, дядькам. Для них наступал период детского самосуда. Ябедничество, в какой бы форме оно не выражалось, считалось, так же как воровство, тягчайшим преступлением, с которым прежде всего боролись сами кадеты и боролись жестокими мерами. Улучали минуту, накрывали виновного шинелью и попросту избивали. Никакие требования воспитателей, ротного командира и даже директора корпуса о сознании виновных результатов не давали. Наказывался весь 2-й класс и легко переносил суровое наказание, считая, что с вором или предателем можно и нужно бороться только суровыми мерами.

Жизнь новичков помимо непривычной казенной обстановки каждый день, час, минуту была под контролем старичков, считавших себя какой-то высшей кастой. Они направляли жизнь испуганных детских натур по определенному руслу, скрытому от администрации, они, может быть порою не совсем разумными и жестокими мерами, выковывали какую то своеобразную этику, свои нравы, вкореняли кадетские традтгции, и свой собственный мальчишеский мир порою оказывался сильнее распоряжений администрации. Испуганные новички, естественно, старались найти друзей в своей обиженной среде.

Жоржик в раздумии стоял в простенке двух окон. К нему застенчиво подошел одноклассник, Коля Упорников. блондин с голубыми, грустными глазами.

— Давай дружить, у меня папа полковник… он на войне… он храбрый…

— А ты любишь лес? — спросил Жоржик.

— Люблю… там разбойники… я не боюсь… я казак…

Новые друзья пожали друг другу руки, когда услышали сзади нерешительный голос Володи Лисичкина, маленького щуплого одноклассника:

— Я тоже хочу дружить, у меня папа тоже полковник…

Новые друзья недоверчиво смотрели на худенького Володю, но после небольшого раздумия приняли его, однако забраковали четвертого Колю Евсюкова и лишь только потому, что он был сыном командира роты. Впоследствии, когда Коля вместе с ними травил собственного отца и кричал ему вслед — «тюк… тюк… тюк», они его приняли.

Очень скоро, через месяц классных занятий, новички разделились на более крупные группы. Способные, которым легко давались все науки, потянулись к способным, лентяи к лентяям, зубрилы к зубрилам. Постепенно привыкли к казенной жизни, к шестичасовому подъему, звуку трубы, треску барабана, к кадетской котлете, к кружке чаю, к французской однообразной булке. Заманчивой сладостью манил первый отпускной день. Полковник Гусев взял Жоржика к себе в отпуск.

Первое, что произвело впечатление на Жоржика в ротном зале, был большой образ Святого Великомученика и Победоносца Георгия на вздыбленной серой лошади, разящего копьем змия. Внизу образа церковно-славянской прописью большими золотыми буквами был написан тропарь. Жоржик был религиозным мальчиком. Может быть не глубокую, но чистую, детскую веру воспитали в нем: мама, дед, бабушка, да старушка няня Неклюдовна, водившая его по разным церквам Саратова и Москвы.

Жоржик, по причине незнания им церковно-славянской азбуки, мучился тем, что не мог прочесть и понять смысла написанного тропаря.

Как то после одного из уроков Закона Божия он в ротном зале догнал уходящего отца дьякона.

— Отец дьякон!.. Можно мне вас спросить?.. Я не понимаю, что написано под ротным образом, — застенчиво, краснея спросил Жоржик.

Отец дьякон обнял худенькие плечи еще мало знакомого ему кадета, и они подошли к образу. Любопытная детвора обступила их. Опершись на массивную дубовую ограду, отец дьякон в простых и ясных словах объяснил ребенку смысл тропаря, почему воин Георгий был причислен к лику святых, и почему высшей наградой за храбрость является георгиевский крест.

Жоржик внимательно слушал каждое слово, глядя то в лучистые глаза победоносца Георгия, то в ласковые, теплые глаза отца дьякона, который в черной длинной рясе представлялся ему тоже святым, только без лошади.

— А как тебя зовут? — гладя кадета по голове спросил отец дьякон.

— Жоржик… Жоржик Брагин…

— Георгий?.. Так помимо всего это твой Ангел хранитель… Твой небесный покровитель… А ты знаешь